Юный Натуралист 1975-07, страница 52

50

А сорокопут разве поймет это с первого разу! Мечется то к гнезду, то от гнезда.

Нанизал парнишка всю свою добычу — и поскорей на землю. Сорокопут успокоился, сунул дыбку в раскрытый рот сороко-путика, а еще три раскрыты — просят. Папаша посмотрел на кузнечиков, наколотых на колючки, и ни одного не снял, улетел сам добывать.

— Поду-умаешь! — обиделся Степа. — Ему как лучше делаешь, а он еще гордится! Ну мотайся, мотайся! Запаришься!

И Степа уже не побежал на выгон за кузнечиками. Сел в холодочке под сараем и стал наблюдать, как будет «париться» этот самый гордец.

А вот он и опять появился. Сунул что-то первому, а там еще рты распахнуты, тянутся к нему. Батя снова посмотрел равнодушно на кузнечиков, наколотых у гнезда, и опять улетел на выгон.

«Давай, давай, мотайся!» — ухмыльнулся Степа.

Минуты через три сорокопут снова прилетел к гнезду. Дал одному, а остальным-то нечего сунуть. Сорокопут схватил с колючки жука, сунул в разинутый рот, еще схватил, еще сунул. Повернулся, а рядом торчит навозник, шевелит лапками, схватил, дал четвертому, а хруща сам проглотил.

Когда сорокопут еще вернулся к гнезду, он снова воспользовался Степиными припасами: всем дал по кузнечику и снова сам одного проглотил.

Так и выкормили вдвоем четверых ма-лышат сорокопуг и Степа.

Г. Гасенко

ЧЕРТОВА ДЮЖИНА

К сумеркам дно лодки промыслового рыбака-охотника Ивана Васильевича Гавы-рина было завалено пятнистыми белобрюхими щуками. Пора на ночлег. Тяжело ступая в броднях по речной отмели, обросший, сутуловатый мужчина вытащил на берег долбленку, растянул для просушки ряжевую сеть. Иван Васильевич устал. Рыбалка с ботом и ряжевой сетью требует и силы и сноровки, а за плечами Ивана Васильевича более полувека, да фронтовые ранения, которые и по сегодня не дают забыть о себе.

По ночам уже случались заморозки, и за сохранность рыбы, пожалуй, не стоило беспокоиться, но Иьан Васильевич из породы тех рабочих людей, которые все делают получше, понадежнее. Он вывалил из лодки добычу и стал раскладывать щук на влажной осоке.

Самую большую — на полпуда — щуку таежник уложил первой, а к флагманской по ранжиру пристроил остальных. Всего насчиталось тринадцать щук. «Эка чертова лесенка!» — спокойно оглядел Гавырин рыбин, матово белевших среди темной осоки. Но любоваться было некогда.

Обрывистые берега уже притаились, слились с чернотою тайги. И небо хмуро, без звездочки, того и гляди дождь объявится.

Иван Васильевич наскоро развел костерок, поставил самодельную палаточку, переоделся в сухое и без обычного смакования попил > огня чай, заваренный на ягодах шиповника. С тем и лег отдыхать: что-то поламывало в суставах, тяжелило голову — не то от непогоды, не то от усталости, а может, от того и другого вместе.

Ничто так не баюкает, как монотонный шум таежных дебрей, вкрадчивые шорохи, скрип сухостоя, отжившего свое. Засыпая, Иван Васильевич прикидывал на завтра: погоняет щук на утренней зорьке, а к обеду доберется до Северного, сдаст на склад госпромхоза добычу. Не забыть бы про капканы спросить. Ондатра опять расплодилась. Десятка два, а то и три ловушек надо... И бобровых капканов...

Но додумать о том, сколько взять капканов на бобра, Гавырин не успел. С реки донесся глухой всплеск, будто в воду швырнули тяжелый мешок. «Вот те на, — озадачился Иван Васильевич, — то ли берег порушился, то ли МихайЛо в гости пожаловал?» Охотник напряженно вслушивался в ровный шум леса. Все так же тягуче и сухо, как несмазанные ворота, скрипела осина, под самым ухом мягко шуршал сосновый лапник. Вдруг снова — бултых! Что за напасть? Версия с берегом отпадала. И на медведя непохоже. Чего ради по холоду купаться? Слышал, косолапый рыбу ночами ловит. Так то в горных речках, на перекатах. А тут пустое занятие. Мишка не дурак.

Бултых! — в третий раз всплеснулось. «Не иначе, бобр». Повадки этих самых крупных грызунов, ведущих в основном сумеречный образ жизни, Иван Васильевич знал хорошо. Знал и про их оглушительные хлопки по воде. Сплавляешься иной раз ночью по реке, а бобр ка-ак даст по воде своим плоским хвостом, будто из пушки ударит. Так отпугивает он врагов от своего жилья. С километр, а то и два отплывешь от его владений, а он все преследует лодку — палит холостыми, строжится.

На этот раз у бобра, похоже, иное занятие. Вроде как в воду ныряет...

Бултых! — донеслось с реки.

«Ишь, как сиганул. Аж брызги летят. Стоп, а не моих ли щук он таскает?» Рыбу бобры не едят, да чем черт не шутит.