Юный Натуралист 1975-11, страница 54

52

_ Нам понадобится проводник. Сами

понимаете, карты картами, а живого человека они не заменят.

_ Все устроим. Без проводника не останетесь, — Файзулла Табиевич помялся и спросил: — А можно взглянуть на ваших питомцев?

_ Милости прошу, завтра приходите, —

Ивернев повернулся к ребятам. — И вы тоже. Кстати, что это за псину я видел в корзине?

_ Его зовут Буль, — неожиданно для

себя выпалил Алька, а Равиль только кивнул и ухмыльнулся.

Собак-рудознатцев было две: восточноевропейская овчарка Лада и доберман-пинчер Смышляй. С Ладой мальчишки подружились в первый же день, а Смышляй оказался существом необщительным и угрюмым. Зато он был труженик. Лада во время работы часто вела себя как легкомысленный щенок: гонялась за ящерицами, совала нос в каждую нору, заглядывалась на птиц. Ей явно мешала излишняя живость и любознательность. Смышляй же к делу относился с серьезностью профессионала: пусть хоть потоп, а долг прежде всего, говорил его вид. Но, как ни странно, любой урок Лада выполняла раньше Смышляя.

Сперва занятия проводились на полиго' не, неподалеку от поселка. Василий Григорьевич давал понюхать собакам куски руды. Алька с Равилем зарывали обломки в песок, прятали их под дерн и даже в прибрежный ил. Затем собаки отправлялись на поиски. С каждым днем уроки асе усложнялись. И однажды Василий Григорьевич объявил, что можно наконец приступить к самостоятельной работе.

— Прежняя экспедиция, — сказал он,— встретила здесь рудные тела с содержанием сульфидов. Вот мы и попробуем обозначить их поточнее. Кстати, Равиль, чем пахнут сульфидные руды?

— Сернистым газом.

— Молодчина. Ну а золото, никель?

— У мамы есть золотые серьги, — сказал Алька. — Но они, честное слово, ничем не пахнут. Я нюхал.

Василий Григорьевич захохотал.

— Он нюхал! Да ведь у собак нюх иногда в миллион раз тоньше, чем у человека. Поэтому нам только кажется, будто золото не имеет запаха. Вы, наверное, слышали jo музее Ферсмана? В нем собрана богатейшая коллекция минералов. Так вот. Как-то туда привели овчарку Джильду и дали ей понюхать золотые кольца, а потом разрешили обойти залы. И Джильда без ошибки, да-да, без ошибки выбрала куски породы, содержащие золото!

На другой день Алька н Равиль пришли

проводить Василия Григорьевича: партия уезжала в верховья Карадарьн.

— Ну что носы повесили, орлы? — спросил Ивернев. — Впрочем, я догадываюсь, но поделать ничего не могу: вам в школу скоро. Пойдем-ка искупаемся на дорожку.

На реку отправились и собаки. После купания, когда Василий Григорьевич стал одеваться, Равиль спросил:

— А что это у вас?

На правом плече Ивернева голубел звездообразный рубец размером с пятак.

— Да обыкновенное ранение. Ничего особенного. Но с ним, вернее, с тем временем, связана одна интересная история. — Василий Григорьевич сел на песок по-турецки и закурил. — Когда началась война, я служил на заставе, в Карелии. Командир наш прежде работал с собаками, ну и по давней привычке держал пса, не очень породистого. Пес этот был удивительный — не только слово, но и взгляд хозяина понимал. Его, между прочим, тоже Смышляем звали. И любил он нашего командира до самозабвения. Бывало, вызовут Алексея Николаевича к начальству, так Смышляй сутками не ест и не пьет... Да, и вот война. Дрались мы не хуже других, пока не получили приказ отойти на новую позицию. Только отходить-то было почти некому: осталось нас четверо — трое рядовых да Алексей Николаевич. Его наутро в перестрелке убило. Когда мы тело командира камнями заваливали — а там, в Карелии, сплошные валуны, лопата не берет, Смышляй словно обезумел. Лег на могилу и давай камни раскидывать. Я его насилу увел. А ночью на привале спохватился — нету пса, перегрыз поводок и ушел. Ах, думаю, будь ты неладен, ведь ты же немцев на наш след наведешь, а у нас патронов кот наплакал. Да и собаку жалко, если уж честно говорить, последняя наша память о командире. Словом, пошел я обратно: в девятнадцать-то лет все легким кажется. Прихожу к могиле, оглядываюсь потихоньку — Смышляя нет. И вдруг сзади: «Хальт! Хенде хох!» Бросил я винтовку, подходят двое. Смотрю: горные егеря, здоровые битюги. Я даже зубами заскрипел — ведь влип-то по-глупому. От злости слезы на глазах выступила. А эти двое зубы скалят: «Лос, лос!» — давай, мол, поторапливайся. И повели. Одни впереди идет, а другой сзади автоматом в спину тычет. И вдруг задний немец как заорет. Я обернулся, а у него на загривке Смышляй. Ведь выждал момент, умница. Второй егерь стрелять сперва побоялся — в своего попадет, а потом уже было поздно, я его финкой достал, за голенищем у меня была, обыскали плохо.

Василий Григорьевич замолчал, посасывая погасший окурок.