Юный Натуралист 1976-12, страница 51

СНЕЖОК

Зимой, когда геологи изучают собранные летом камни, мне часто приходилось работать по вечерам. В большую комнату, где я сидел, вбегала шустрая семилетняя Люська, моя дочка.

Она бесцеремонно взбиралась мне на колени, заглядывала в микроскоп, а затем начинала настойчиво упрашивать:

— Ну, пожалуйста, расскажи мне про Снежка!

— Что тебе рассказать?

— Как он тебя лизал... Только все-все рассказывай!

И я — который уже раз! — начинал ей рассказывать:

— Был в нашем отряде конь, белый, стройный и очень чистоплотный, поэтому, наверное, и дали ему имя Снежок.

Идет, бывало, наш Снежок с тяжелыми вьюками по болоту — мы его на болоте пускали одного, не в связке, — идет и переступает с кочки на кочку, как балерина. И так уж аккуратно всегда пройдет, что даже щетки ног не запачкает. Ну а если и случится нечаянно в грязь угодить или его соседняя лошадь забрызгает, так он потом забредет в речку и давай грязь языком слизывать, в порядок себя приводить.

За его чистоплотность и брезгливое отношение к грязи Грицко Кудлай, конюх-каюр нашего отряда, прозвал Снежка «чистюлей».

Болота, конечно, не всегда случались, чаще по тропам звериным ходить приходилось, и тогда Снежка тоже в общую связку из четырех лошадей включали. В связке он шел первым — его в поводу вел Грицко, а остальные лошади, привязанные поводьями друг за друга, — позади, за Снежком следом. Вдруг — лужица на тропе. Снежок раз в сторону, чтобы обойти, дернет повод.

«Н-но, ты, чистюля!» — крикнет на него Грицко. А «чистюля» знай свое: посматривает, где дорожка почище-

Еще была у нас Катька, рыжая кобылица, смирная и добродушная, но отъявленная неряха. Уж если пойдет по болоту, изгрязнится по самые уши! Кудлай моет ее да ругается:

«Задрипанка ты! Всегда тебя в грязь несет. Вон смотри — Снежок у нас какой чистюля! А ты...»

Катька стоит, виновато потупив морду, и только лишь слегка ухом поводит. Ей, видно, стыдно и перед Грицком, и перед всеми нами, а больше всего перед ее галантным кавалером Снежком. Всегда она рядом с ним ходила, как коза возле доброй хозяйки.

Если же Снежок подкову потеряет — а без подковы по камням ходить больно, — то

подойдет к палатке и зовет: «Гм-м-го-то, гм-м-го-го-го!<<» — не очень громко, но требовательно так. выходи, мол, дело важное!

Выйдешь:

«Ты чего?»

А он ногу поднимает, копыто показывает и то на него, то на человека умными глазами посматривает, словно говорит: «Видишь, подковы нет».

И ковать он давался легко, с охотой, даже держать не надо было, не то что глупую Катьку, которую чуть не связывать приходилось.

Ну а что до остальных двух меринов — мышастого Малыша и неуклюжего Ковбоя, то они ничем особенно не отличались: кони как кони...

Люська сидит, положив ладошки на стол и широко раздвинув локотки, не шелохнется.

Я загляну ей в личико, поглажу по головке.

— Тебе понятно, что я говорю?

— Ага... Рассказывай дальше. Пожалуйста.

— Ну так вот... Летом гнуса в тайге силища! Особенно комары донимали. Они носились тучами, свирепо кусали людей и лошадей, кровь ихнюю сосали.

Люди (а нас в отряде было только трое: я, начальник отряда, коллектор Вася и каюр Грицко) накомарники из черного тюля надевали, для лошадей же дымокуры разводили. Веточек сухих положим, сучьев, а сверху мхом сырым накроем, внутри сучья жаром горят, и от сырого мха белый дым валит, комаров отгоняет. Лошади под дымом пасутся, хвостами помахивают.

Дымокур чаще раскладывал Грицко, а иногда я или Вася. Но лошади, наверное, знали, что я был за старшего, может, и не знали, а чувствовали. И любили меня. Не за то, что я начальник — подхалимничать они не умели, — а за то, что, приходя из маршрута, я давал им по кусочку сахару, который специально для них оставлял. Снежку обычно доставалось немного больше — уж очень он мне нравился за свою чистоплотность! Завидит, бывало, меня еще издали и ржет потихоньку: «И-и-го-го...» — приветливо, будто о здоровье моем справляется.

Однажды душной летней ночью, короткой и совсем светлой, я проснулся от легкого