Юный Натуралист 1978-09, страница 53

51

ЧЕРНЫЙ ДРОЗД

В ту осень уродилось много рябины, и по этой примете ожидались дожди. Они перепадали не сказать чтобы часто, но обещали пролиться каждый день, и небо в этом вятском урочище было невысоким и серым.

По делам службы я жил в избе лесника, что стояла над озером в окружении деревьев, в том числе и дубов, редких в этом северном краю. В свободное время я ловил рыбу в протоке, которая вела из озера Кривого в озеро Нургуш и не замерзала в морозы.

Протока, всплескивая, проталкивалась под мостом из бревнышек среди тальника, местами срезанного бобрами, и рыбы в ней не замечалось до четырех часов вечера. В четыре часа протока закипала от всплесков окуней, что объявлялись невесть откуда. Они хорошо ловились на земляного червя — росника: успевай только закидывать удочку. А потом словно кто-то давал на окуневом языке команду «Отбой!», и клев обрывался.

Оседала муть, поднятая окунями, желтело песчаное дно, водоросли, собираясь зимовать, лежали на нем, и было непонятно, откуда приходили рыбы и куда они исчезали?

Как бы я ни был занят, я старался к четырем часам успеть к протоке и, помнится, не опоздал ни разу. Время было закатное, и солнце просвечивало сквозь гребни окуней. Я сажал их в ведро с водой, сверху насыпал палых листьев, и рыбы стояли смирно под золотой лиственной крышей. Только изредка, услышав плеск в протоке свободных собратьев своих, они отзывались на него возней, и тогда листья в ведре ходили ходуном.

При свете дня я успевал выпотрошить окуней на столе под открытым небом. Доски, из которых сколочена столешница, были в зарубках — следах топора или ножа. Много лет на этом столе чего только не делали — вырезали весла и ложки, рубили лосятину, чистили рыбу.

По-вятски принято варить уху из окуней вместе с чешуей — считается, так вкуснее и наваристее. Да больно жестка эта чешуя, застревает в зубах, и я, укалывая руки, соскабливал ее всю, отчего охотничий нож мой из синей стали скоро тупился, и после соскабливания я направлял его на бруске.

Каждый раз за моей работой из кустов черемухи, что наполовину закрывали стол, наблюдал черный дрозд — вольная птица, похожая на скворца. Он склонял голову, рассматривал меня то одним, то другим глазом и горлом издавал непонятный звук,

который отдаленно можно сравнить с лукавым «гм» в устах человека.

Он ворочался, стараясь шуршанием листьев привлечь мое внимание, а иногда пытался подобраться ко мне незамеченным и вблизи рассмотреть меня как следует или досыта наговориться со мною.

Я возился с окунями и делал вид, что не слышу шуршания листьев и не вижу, как он подкрадывается ко мне.

Со временем черный дрозд стал разговаривать со мной. Разговор его почти не выделялся из шорохов опадающей листвы, шума деревьев, бульканья воды в протоке. И все-таки это был голос птицы — дружелюбный, застенчивый и не очень разнообразный.

Не поднимая головы, чтобы не вспугнуть гостя, я очищал окуней, споласкивал их в ведре в ледяной воде, от которой ломило руки, и негромко беседовал с черным дроздом.

— Вот, — спрашивал я, — ты в здешних местах из-за рябины остался или по какой другой причине?

Дрозд замирал.

— Рябины нынче много. Я поляну заметил со стожком. Не поверишь — красным-красна от рябины. Да сладкая какая! Морозом прихватило. Как сахарным песком пересыпана. Много рябины — должно быть много дождей. А их почти и нет.

И вздыхал, оттого что нож затупился раньше времени и чешуя не поддается.

Вздыхал и дрозд. Счастливо вздыхал и так тихо, будто малый листок шелохнулся на дереве и успокоился.

— Да я не печалюсь, что дождей нет, — говорил я. — Они сейчас ни к чему...

Дрозд свистел и подвигался ко мне поближе.

Я добавлял:

— До зимы буду здесь. А потом — домой.

Дрозд скрипел, и в скрипе его угадывался говор скворца.

— Летом опять увидимся. Скоро по домам, а летом увидимся. Очень мне местность здешняя нравится.

Ероша перья, дрозд подбирался ко мне совсем близко. Сухо-насухо я вытирал руки полотенцем и брал дрозда. Он вздрагивал и обмирал в моих ладонях.

— Хорошо тебе со мной? — спрашивал я. — Руки-то у меня не холодные?

Я гладил его мягкие перья и говорил:

— Какой ты легонький! Потрогать — одни перышки.