Юный Натуралист 1979-12, страница 44

43

МАШКА

Как-то на Птичьем рынке я увидел двух мальчишек. По их поведению было понятно, что ребята хотят что-то продать, но никак не решаются. Я подошел к ним и увидел на груди одного прикрытое бортом пальто какое-то животное.

— Продаете? — спросил я.

Мальчишки замялись.

«Что-то здесь не так», — мелькнула мысль.

— Покажите, не стесняйтесь.

Тот, что был постарше, окинул меня критическим взглядом и, видимо, решив, что меня не стоит опасаться, залез младшему за пазуху и достал... Но, боже, что же он достал! В руках у него копошилась рыжая, с проплешинами на боках, разбитым носом и вывернутой лапкой белка. Я взял ее в свои ладони, и она доверчиво и боязливо спрятала свою мордочку в рукав моего пальто. Кончик облезлого хвоста был сломан и болтался, как говорят, «на ниточке». Судя по всему, белка была зимнего выводка. Ей не более двух месяцев. Доверчивость, с какой она прижималась к моей ладони, и то, что она искала убежища в рукаве моего пальто, привели меня к мгновенному решению — усыновить это искалеченное грубыми руками существо. Я купил белку.

Вскоре она перестала дрожать, согретая теплом моей руки, медленно, но верно пробиралась под рукавом пальто к плечу. «Да ты не из робких, — подумал я. — Ну что ж, мне по душе твои вольности, продолжай так же дальше. Раз с первых же минут ты начала доверять мне, значит, дружба состоится. А пока располагайся поудобней, двинем домой и назовем тебя Машкой».

Дома, несмотря на больную лапу, она быстро осмотрела клетку, видимо, каким-то седьмым чувством поняв, что это ее новая квартира, и с аппетитом принялась уплетать предложенные мной кедровые орехи.

Жена, с ужасом смотревшая на это избитое существо, облегченно вздохнула и сказала:

— Раз начала есть, будет жить.

Это была маленькая, юркая и необычно любопытная зверушка. Любила она погрызть книжки, особенно их корешки, видимо, ее волновал запах казеинового клея.

Такую же слабость, как к книгам, питала Машка к карандашам любого размера и цвета. Что она находила в них вкусного, трудно было понять, но расправлялась с ними артистически, разбрасывая по столу огрызки дерева и неизменно оставляя целой сердцевину. Может быть, как раз сердцевина и не давала ей покоя, делая карандаш в ее представлении таин

ственным предметом, заключающим в себе необычный плод. И хотя всякий раз она убеждалась в том, что графит несъедобен, продолжала с удивительной настойчивостью добираться до начинки, заключенной в деревянную оболочку.

Услышав из другой комнаты, что Машка возится с карандашом, я направлялся в кабинет. Белка тут же затихала, и, когда я заходил, она сидела на задних лапках на краю стола, смотрела на меня ну просто «голубыми» от невинности глазами: дескать, а что? Я ничего. Что это ты подглядываешь за мной? Я терялся от подобного притворства, не зная, как поступить, а она, как бы понимая это, продолжала проказничать.

Самым любимым ее занятием было катанье в кресле. Забравшись на его спинку, она передними лапками брала хвост и вытягивала перед собой (чтобы не мешал), отчего он казался просто огромным, закрывая мордочку, и на спине съезжала вниз. Перекувырнувшись на сиденье, она вскрикивала и озорно оглядывалась по сторонам, как бы хотела этим сказать: «Вот здорово!», забиралась опять на спинку, вероятно, воображая ее снежной горкой.

Вопреки общему мнению, что белки чуть не с утра до утра находятся в движении, прыгая по деревьям, она вела довольно сонливый образ жизни.

Гуляла Машка, наводя свой порядок в квартире, всего три-четыре часа в сутки. Остальное время проводила на своем чердаке. Дверца клетки постоянно была открытой, закрывать ее смысла не было, так как открыть дверцу для Машки не составляло никакого труда: она поддевала зубами нижний край крышки и поднимала ее.

«А что, если, когда она выйдет гулять, взять и закрыть клетку, замотав дверцу проволокой? — как-то подумал я. — Что в этом случае будет делать белка? Как поведет себя?»

Утром Машка принялась есть по своему обыкновению грецкие орехи. Нужно сказать, что расправлялась она с ними по всем правилам токарного искусства: взяв в лапки орех, она прежде всего смачивала его в воде, а затем точно лобзиком начинала расточку скорлупы, и, как только поверхность ореха нагревалась, она тут же опять опускала его в воду, и так до тех пор, пока плод не распадался пополам.