Юный Натуралист 1981-07, страница 31

46

свистел соловьем, а пел по-сорочьи, нет, не трещал, как делают его сородичи на воле, а пел — именно пел!

С этого дня он стал к нам добрее и мягче и даже при кормлении иногда ласково покусывал мой палец.

Пел Кирилл только вечером, утром же, ни свет ни заря, он будил нас с женой громким сорочьим стрекотанием, то ли приветствуя рождение нового дня, то ли призывая нас не пропустить столь волнующего для всего живого мира явления.

Когда мы просыпались и один из нас, вскочив, пытался подсунуть ему какое-нибудь лакомство, дабы вестник дня умолк и дал нам выспаться, Кирилл, схватив еду, тут же отбрасывал ее в сторону, как не заслуживающую в столь важный момент внимания, и еще полчаса продолжал приветствовать солнце, делая и нас соучастниками рождения нового дня.

Часам к девяти, когда солнце водворялось на необходимое с точки зрения Кирилла место, он произносил последнее «ки-р-р», успокаивался, как бы говоря: «Ну вот, теперь все в порядке, солнце на месте, я сделал то, что от меня зависело»,— и принимался за трапезу.

Разделавшись с пищей, он с обычной для него энергией молнией начинал свою скачку по клетке, словно перпетуум-мобиле. И так целый день. Но стоило солнцу слегка начать тускнеть, а горизонту покрываться еле заметной багряной полоской с оттенком ультрамариновой синевы, птица успокаивалась, садилась на одну из перекладин, отряхивалась, как бы примеряя вечерний костюм, и... начинался концерт.

Однако стоило кому-нибудь из нас с женой приблизиться (я не оговорился, не войти, а только приблизиться к его «концертному залу», так мы стали называть комнату, в которой находилась клетка с Кириллом), солист тут же замолкал.

Видимо, каждому творцу, пока он не закончил и не отделал свое произведение, необходимы покой и одиночество, то самое одиночество, которое еще и еще раз позволяет проверить качество сделанного тобой.

Не понимая этого, я придумывал массу ухищрений, чтобы записать пение Кирилла на магнитофон. Чуть не часами просиживал я с микрофоном в руках за дверью, но Кирилл молчал.

Стоило мне уйти в другую комнату, концерт возобновлялся.

Тогда я стал незаметно прятать микрофон в его комнате, но он каким-то присущим ему, а может быть, и другим птицам и животным, чутьем разгадывал подвох и, как только я включал магнитофон, тут же замолкал.

Но стоило;мне «разминировать» «концертный зал», пение возобновлялось и начинался полет такой музыкальной творческой фантазии, что мы, выключив телевизор и затаив дыхание, по часу кряду слушали его вдохновенное пение.

Что это было? Крик отчаяния о видимой им в окне желанной свободе, которой он никогда не испытал, но к которой его тянуло с необъяснимой силой? А может быть, это был гимн торжеству жизни или выражение тоски и одиночества, не разделенного со своими сородичами, для которых он готовил свою концертную программу и хотел бы показать им свое искусство умельца, а может, и прихвастнуть артистичной виртуозностью исполнения.

А может быть, Кирилл рассказывал миру, замкнутому в бетон, о прекрасных березовых рощах, в одной из которых он и появился на свет и, как все его сородичи-сороки, приобрел ее цвет, а может быть, удивлялся — почему березу воспели все поэты, а его сорочий род, рождающийся из века в век на этом чудном дереве, награждают бог знает какими эпитетами. Возможно, потому, что каждую весну человек видит, как плачет береза?

Кто может знать, что заставляло его это делать? Может быть, сломанное крыло, отчего он никогда не сможет летать и всю жизнь ему придется сидеть в клетке.

О. ТУМАНОВ

ЛОСЕНОК САШКА

Сашка сначала был маленьким, легким и рыжим. Таким легким, что его свободно поднимал восьмилетний Игорь. Худенькое ребристое Сашкино туловище еле держалось на тонких и прямых, как палки, ногах.

Когда Сашка вслед за ребятами вошел первый раз во двор дома, где жили Юрка и Вовка Егоровы, ему был оказан далеко не радушный прием: собака Джек ощетинилась, залаяла зло и неистово и все пыталась сорваться с цепи. Куры закудахтали, замахали крыльями, давая тем самым понять, что или они уйдут со двора, или пусть убирается непрошеный гость. Даже добродушная с виду хавронья захрюкала как-то недовольно.

Бабушка Мария Васильевна, услышав переполох во дворе, поспешила выйти на крыльцо. Увидев внучат своих, на руках у которых было какое-то маленькое животное, бабушка замахала руками:

— Опять какую-нибудь собакчрподобрали на дороге?! Отнесите сейчас же, где была!

— Да это ж не собака, бабушка! — закричали наперебой Юрка и Вовка.— Это лосенок. Он у озера в кустах лежал. Подошли к нему, погладили, а он за нами и пополз. Одна нога у него повреждена, мы ему имя придумали — Сашка.

На шум вышел отец — Иван Алексеевич Егоров, здешний председатель колхоза.

— Лосенок? Как же он от лосихи отстал? А может, она на время отошла от теленка. Вот счастье, что вас не увидела.

— Мы, папка, от него побежали, а он за на