Юный Натуралист 1982-03, страница 8

7

нул: «Эх, горбушка свеженького хлебца сейчас не помешала бы.— И подытожил с грустью: — А так завтра смолотим эту пшеничку зазря». Все молчали, привалившись к подрагивающему брустверу. Знали: завтра бой. Фашисты уже занимали позиции напротив. Разделяло нас с ними лишь это нетронутое пшеничное поле. Скорбно склонились колосья в нашу сторону, будто чуяли приближение беды и просили у нас защиты.

Сумерки постепенно загустели, навалилась тишина. Лишь ракеты шипят. Не сплю я, все переживаю, что через несколько часов погибнет такое добро. Хоть бы для ребят, думаю, немного зерна собрать. И решился поползти с плащ-палаткой к меже. Добрался незаметно, стал шелушить колоски. А они будто того и ждали. Зерна крупные, спелые, сами сыплются на брезент.

Оставалось еще часа три до рассвета. Думаю, не пропадать же зерну. Соорудил ступу из сорокапятимиллиметровой гильзы и плохо ли, хорошо ли, но истолок пшеницу. Замесил муку водичкой, положил гильзу на угольки, и запахло в блиндаже печеным хлебом. Гляжу, тянутся ко мне бойцы гуськом по траншее. Шутят: «Смотрите, братцы, тут у нас пекарня открылась!» А сами сгорают от нетерпения: «Снимай каравай-то. Поди, готов давно». В общем, помню, получился каравай не каравай, а на хлеб похоже.

А утром прямо по пшенице на нас пошли фашистские танки. И мы били по ним прямой наводкой. Поле окуталось едким дымом. В одночасье оно было изуродовано. И то ли от Ьари, то ли от чего другого у нас все время текли слезы. А к концу боя резанули два страшных слова: «Комбата убило!» Жалко, не довелось ему больше попробовать моего самодельного хлеба... И не только ему. Почти весь батальон лолег на поле. Только трое нас уцелело...»

И мне теперь всегда слышатся все интонации отцовского голоса, паузы, когда ему трудно говорить. Сладкая волна хлебного запаха накатывается на меня, и оживают перед глазами бойцы, бережно передающие по цепочке друг другу ломтики теплого хлеба, который стал для многих из них последним земным хлебом. И такая подспудная внутренняя работа заставляет память собирать по крупицам скупые подробности, восстанавливать картину в целом. Это похоже на работу с увеличительным стеклом, когда даже незначительный штришок предстает крупно, во весь рост. Впрочем, думаю я, может ли быть что-либо второстепенным, когда вопрос о главном — о жизни и смерти, об отношении к хлебу, к родной земле? К основе нашего бытия. Тут, говорят, если будешь равнодушен даже к одному лишь зернышку, можешь потерять целое поле. Для каждого из нас здесь все главное, существенное.

Эти простые истины особенно глубоко понимаешь именно на отцовском поле под Ер-зовкой, у истоков балки Сухая Мечетка, на

высоте 124,7, где и теперь еще по осыпавшимся, обмелевшим ходам сообщений угадываются те позиции, которые занимали наши бойцы в сорок втором. И покрытые пеплом полыни окопы опять бьют, как внезапные выстрелы в упор. Ничем не засыпать, не заровнять эти окопы в памяти^ хотя у поля теперь другая судьба.

С тех далеких августовских боев сорок второго оно тридцать с лишним лет значилось под литерой М — мертвое, минное. В одну из послевоенных весен попытались его распахать, но первый же трактор напоролся на мину: оно было буквально начинено ими. Так и обходили люди стороной эти четыреста гектаров полынной, ковыльной земли, которая лишь по весне расцветала красными нетронутыми тюльпанами. И вот к тридцатилетию Победы поле решили вернуть к жизни...

...Разминирование поручили подразделению саперов капитана Юрия Воротецкого, которое пополнилось добровольцами — лучшими молодыми рабочими волгоградских предприятий, бывшими классными саперами. В мае 1975 года началось многодневное, опасное лечение израненной земли. День-деньской под палящим солнцем, горячим ветром ощупывали саперы миноискателями каждый сантиметр поля. День-деньской звучал в ушах зуммер, чутким камертоном откликаясь на каждую щемящую рану. По пятьдесят-шестьдесят мин, снарядов, бомб, гранат ежедневно вывозили с поля отважные ребята. В балке неподалеку то и дело ухали взрывы, словно там опять шел бой.

Каждый раз, бывая здесь, я останавливаюсь у неброской скульптуры девочки с цветком в руке, склоняю голову перед скромным солдатским обелиском. Шумят ли над полем ветры, или гремят грозы, метут снега или льют дожди, я стою, оглушенный теми давними взрывами, и думаю о них. Отсюда хорошо виден город и все поле, окаймленное редким леском, из-за которого набегают летучие облака. Там, вдали, клубится дымами земля, словно выдыхает из себя последнюю гарь войны. А мне иногда кажется, что это дышат солдаты отцовского батальона. И будто удар тока пронизывает меня еще один голос из раскаленного 42-го:

«Моя черноглазая Мила! Посылаю тебе василек. Представь себе, идет бой, кругом рвутся вражеские снаряды. Кругом воронки. И здесь же растет цветок. И вдруг очередной взрыв... Василек сорван. Я его поднял и положил в карман гимнастерки. Цветок рос, тянулся к солнцу, но его сорвало взрывной волной, если бы я не подобрал, его бы затоптали. Вот так фашисты поступают с детьми... Мила, папа Дима будет биться с фашистами до последней капли крови, до последнего вздоха, чтобы фашисты не поступили с тобою так, как с этим цветком. Что тебе непонятно, мама объяснит...»