Юный Натуралист 1982-05, страница 34

44

Весенним солнечным утром, одевшись потеплее, я отправился на подкормочную площадку, расположенную на поляне среди соснового леса. На эту площадку ежедневно в одно и то же время егерь насыпал картофель для кабанов и маралов. Забравшись с фотоаппаратом на толстую сосновую ветку, я затаился, чтобы дождаться появления зверей и сфотографировать их.

День еще только начинался. Приятно пригревало солнце. Снежная белизна слепила глаза. Тонко пахло сосновой хвоей. На утоптанную звериными копытами площадку прилетели кормиться случайно просыпанным вместе с картофелем зерном яркие снегири, рядом две сойки затеяли шумную драку, а на соседней сосне долго высвистывала весеннюю песню синичка. Я прислонился боком к стволу и почти задремал. Вдруг мое внимание привлекла чья-то совершенно незнакомая песня. Откуда-то из сосен доносились таинственные и тихие звуки — полусвист, полуворкование. Я наклонялся, вытягивался, медленно опускался и поднимался выше по сосне, чтобы рассмотреть незнакомую певунью, но все было напрасно. Слезть и перейти на другую сосну я боялся: птица могла улететь, да и кабаны должны были появиться с минуты на минуту. Между тем певунья смолкла. Наступила томительная тишина. Я подумал, что таинственная птица улетела, но неожиданно она снова подала голос, и на этот раз ближе ко мне.

Наконец мне удалось ее разглядеть, и удивлению моему не было предела. На толстой ветке сосны близко к стволу сидела самая обычная сорока. Она вобрала голову в плечи, слегка подняла полураскрытый клюв и тихо и нежно что-то бормотала свистящим голосом. У песни не было ни мелодии, ни отдельных музыкальных фраз. Это была сплошная самоупоенная импровизация, истосковавшийся по весне голос. Как я жалел, что у меня не было с собой магнитофона!

Может быть, вам повезет больше, и тогда вы сможете подтвердить это маленькое открытие.

Р. ДОРМИДОНТОВ

ПТИЦА МОЕГО ДЕТСТВА

Еще в школьные годы на окраине Черкизовского парка я увидел очень красивую, с длинным, слегка изогнутым книзу [пилообразным клювом птицу. Хорошо запомнился ее порхающий полет, черные крылья, украшенные белыми поперечными пятнами. Но особенно поразил мое воображение необычно яркий веерообразный хохол. «Вот уж поистине райское создание»,— подумал я тогда.

С тех пор прошло много лет, и этих птиц мне довольно часто приходилось наблюдать во время путешествий по Украине, Ставрополью, Кубани, Закавказью. То были удоды. Но одно дело встретить их на юге и совсем другое — в Подмосковье.

Я не только мечтал о новой встрече с редкой у нас гостьей, но и где-то в глубине души надеялся даже найти гнездо. Хотя прекрасно понимал, что такого еще никому не удавалось.

Когда же стал я работать в Кузьминском лесопарке столицы, ежегодно во второй половине апреля мне попадались здесь и на прилегающей территории одиночные удоды. По-ви-димому, это были в основном пролетные птицы.

Однажды бреду майским утром по люблинским полям орошения и ушам не верю. Сквозь знакомые крики чибисов и пересвисты варакушек вдруг послышалось таинственное «уп-уп-уп». Потом с трухлявого пня вспорхнула самка удода и, пролетев метров тридцать, села на поваленное дерево. Тут же за ней и самец последовал. Приблизился к своей подруге —

45

и давай демонстрировать замысловатый ритуал ухаживания. Поклонился раз-другой, сложил перья на голове, затем вдруг вздернул хохол и сделался таким красивым, что и описать трудно.

Несколько дней потратил я, выслеживая гнездо этих необычных для Москвы птиц. Оно, к моему удивлению, оказалось не в дупле, как чаще всего бывает, а в небольшом углублении на склоне земляной насыпи. Два белых яйца лежали слегка покрытые сухой травой.

Следующий раз я наведался сюда через неделю. Но вот досада. Гнездо оказалось пустым. По-видимому, в пропаже повинны хищники. Ведь в здешних местах водятся ласки, горностаи, хори, лисы.

Спустя два года здесь же, на люблинских полях орошения, я снова обнаружил гнездо удодов, теперь уже с пятью оперившимися птенцами. На этот раз пернатые поселились в дупле полузасохшего тополя, на высоте немногим более двух метров. В период выкармливания потомства родители вели скрытный образ жизни. Зато с вылетом птенцов как бы оживились. Дружная стайка ярко окрашенных птиц стала куда заметней! С большой радостью и неподдельным восторгом я часами наблюдал за этим необычным семейством. Вот они шумной ватагой перепархивают с ветки на ветку, а потом ныряют в припойменную низину — и давай вонзать свои шиловидные клювы в илистый грунт — червячков добывают.

Так продолжалось до конца лета. А затем вдруг раз — и нет удодов! Видно, на юг подались пернатые новоселы.

Ю. НОВИКОВ

МОНОАОГ О СОБАКЕ...

Михаилу уже за сорок. Он поджар, сух, смугл. Работает пожарником. Семьи нет. Живет в пожарке — деревянном доме с одной комнатой, кухней и гаражом, где стоит красная машина. У него всегда останавливаются на ночь туристы. И много чего рассказывает им Михаил. Вот и на этот раз — нам.

— У них, у собак-то, хвосты как у нас лица,— говорил Михаил.— Мы радуемся — улыбаемся, они хвостом машут. Испугаются, поджимают хвост. Вот... Ну а что с того, что мы умные? Собака глупее разве? Только говорить не может по-нашему. Ну и что? Мы-то тоже по-ихнему не умеем.

Или вот говорят: злой, как собака. И не понимают, что обижают их. По-моему, это неверно, что они злые. Какие ж они злые-то? Не надо злить, вот и все. Бог ты мой, ну где, где еще ты увидишь такую доброту?

Михаил говорил медленно и с надрывом. Он много видел и много знает.

— Тут у нас старик один ездит каждый год к сыну своему. Из Москвы. Ну, ему под семьдесят пять где-то. Он в войну ветврачом был. Хирургом. Лошадей лечил. Он про лошадей, собак историй всяких знает — во! — Михаил провел ладонью выше головы.— Много чего рассказывает. И вот такое у него было. В сорок втором на фронте взял он себе немецкую овчарку Альму. Было ей года... ну, года три.

Рассказывал он мне, что такое ветврач на войне. Это ж адская работа! А тем паче хирург! Это ж что такое? Целый день операции, работа с раннего утра до вечера, а бывало, и ночью, при лампах. В лазарете 300—400 лошадей. А что такое лошади на фронте? Тягловая сила. Пушки — на лошадях, снаряды, продовольствие — тоже. Так что работы хватало всегда. Никаких перекуров, обеды и те привозили в лазарет. Ну и уставал он, конечно, дико. По пять часов в сутки спал. Говорил, что иногда даже чуть в обморок не падал — так уставал. И конечно, эти несколько часов сна были ему, как воздух, нужны. Он весь день на ногах, да еще на одном месте — у операционного стола.

Бывало, он только ляжет, за ним идут — то к начальству, то еще куда. Так эта Альма садилась у входа в палатку и никого туда не пропускала. И так сидела все время, пока хозяин спал. А он ее не дрессировал, ничего не делал такого. Вот тебе и собака. Так он до сорок шестого с лазаретом своим был, и Альма с ним. А потом уже домой надо было ехать, в Москву. О том, чтоб собаку с собой брать,— нечего было и думать — и так голодно было, а у него там жена и двое ребятишек. Ну конечно, Альму оставлять надо. Я бы тоже оставил. А что делать-то? В общем, объявили демобилизацию, и начал он собираться. Неделю собирался — пока то, се, документы оформить, дела передать... В общем, неделя, а может, и больше. Ну неважно. Короче, все время, пока он готовился к отъезду, собака места себе не находила. Бегает вокруг, поскуливает, в глаза смотрит ему. И ни на шаг не отходит. Он сам удивляется. Не тому даже, что она не хочет, чтобы он ее оставлял, а тому, как эта псина могла узнать, что он уезжает. И правда, откуда? Сам старик говорит — учуяла. Вот так-то-

Когда он уходил на станцию, зашел в деревню вместе с Альмой, подыскать нового хозяина. Многие отказывались, а какой-то паренек лет пятнадцати-шестнадцати сказал, что возьмет, ухватился за ошейник и привязал овчарку на короткий повод к дереву. Альма не беспокоилась, и старик (сейчас старик) ушел со своим чемоданчиком по пыльной дороге на станцию. Пришел, устроился и стал ждать, когда тронется поезд. А сам думает — скорей бы уж.

Сидит на скамейке, дремлет. И вот рассказывает: вздрогнул вдруг и проснулся. «И чувствую,— говорит,— что на меня глядит кто-