Юный Натуралист 1985-02, страница 49

47

Храбрый, мужественный командир, искренне преданный Родине человек мечтал после победы, в которую страстно верил, провести по местам былых боев своего сына. Сколько жизнелюбия и веры в победу в его письме, где пишет он сыну, что ему, воину-защитнику Севастополя, прислали в подарок школьники и учащиеся железнодорожного ФЗУ станицы Тимашев-ской Краснодарского края подарки с дарственной надписью и пожеланием крепче бить фашистов.

Майор обращается к сыну:

«Подрастешь и ты, пойдешь в школу. Мы тогда будем с тобой и мамой вспоминать, как этот подарок — платочек, вышитый девочкой-школьницей, помогал нам, бойцам, бить фашистов. Дети просили в своих письмах крепче бить врага и скорее возвращаться с победой и обязательно приезжать к ним в гости, в станицу Тимашевскую. Мы им это обещали. И когда вернусь с войны, мой малыш, будем возвращаться домой,— сюда через Кубань,— заедем к этим чудесным ребятам».

Многие из ребят, что писали письма тогда из станицы Тимашевской в осажденный Севастополь, давно уже сами стали дедушками и бабушками. Они в полной мере познали горечь и непоправимость утрат великой войны — многие их отцы остались на полях ее. Александр Мололкин тоже не вернулся. Он так и не смог побывать в Тимашевской, как обещал, и не его вина, что обещание оказалось невыполненным. Он, как и многие другие воины, выполнил самое главное свое обещание — сделал все для победы над врагом.

Вечная память павшим! Ценою их жизней и ратным трудом всех солдат Великой Отечественной завоевано мирное небо над землей, цветение ее раздолий и радостная жизнь их потомков — нового поколения советских людей.

Пусть первые цветы 1942 года, цветы, опаленные огнем, расскажут о несравненном подвиге отцов наших.

А старожилы Севастополя говорят, что безвременники после войны стали ярче.

В. САБИНИН

ГЛУХОЗИМЬЕ

Весь день и ночь шел махровый, липучий снег. Лишь к рассвету вызвездило и резко похолодало. Встало поутру яркое холодное солнце, а бора не узнать. Деревья, кусты, выворот-ни — все, что ни было в лесу, словно в сметану обмакнули. Под тяжестью снега понурился, призадумался Караканский бор...

Тихо и глухо стало на лесных тропах. Кому как, а здешним обитателям, особенно птицам, снеговые терема, что налепила, понастроила зима,— не на диво, а на беду. В зимнем лесу и так поживы негусто, а тут последние крохи по-запрятало под снегом. На что уж дятел застрахован от бескормицы, и тот постукивал по ство

лу сушины как-то робко, без азарта. Да и как не осторожничать: стукнешь по дереву посильнее, а тебе на красную шапочку может такое рухнуть, что и головы не унесешь!

Я прокладывал по глубоким сугробам лыжню, передыхал, прислушиваясь, но ничего, кроме редкого треска* да тяжелых вздохов от обвалов снега, не улавливал. Вот оно, глухо-зимье... И вдруг в одну из остановок услышал впереди какое-то бодрое цирканье — так в сильный мороз со скрипом повизгивает снег под лыжными палками. Подождал еще и понял — не лыжник. Снег-то в лесу не плотный, чтобы издавать скрипучие звуки, да к тому же доносятся они из одного и того же места — тальниковых зарослей. Подъеду-ка поближе...

И вот вижу — длиннохвостые синицы! Большая шумливая стая этих очень юрких белоголовых длиннохвосток словно атаковала убеленный кухтою куст тальника. Сбивая рыхлый снег, они точно садились на невидимые веточки, резко взлетали и снова падали на заснеженные прутья. Куст тальника ходил ходуном, с него непрерывно падал снег — то от удара птичьих грудок, то — от сотрясения. А одна синичка, заметил, по-бычьи уперлась головкой в снег и прошлась по прутику, спихивая кухту точно так, как это делает лопата бульдозера. «Ай да храбрячка, ай да длиннохвостая!» — так и захотелось похвалить синицу. Но в этом не было нужды. «Цыр-р-р, цвир-р-р! — непрерывно подбадривали друг друга снегочист-ки,— Хорошо, мол, идет дело, еще наддай!»

На моих глазах куст тальника оголялся, чернел. А длиннохвостые синицы, собрав с него трудовые крохи, уже тормошили второй. Привлеченные синицами, в тальники прилетели две парочки снегирей. Посидели, посмотрели и тоже стали смело присаживаться на запорошенные ветки, повисать вниз головой на круглых тальниковых серьгах и, раскачиваясь, как спелые яблоки, что-то выклевывать из чешуйчатых шариков.

Я и не заметил, как многое переменилось в лесу: безбоязненнее забарабанил дятел, стали подавать голоса и поползни, и сойки, и свиристели. А тут и ветер на подмогу прилетел. Он подул крепко, шумно — так, что с деревьев потекла, посыпалась белая кухта, а с разлапистых сосен — то тут, то там — начали хлопаться оземь их тяжелые шапки.

И даже солнце поднялось в этот день чуть-чуть повыше. Пусть на немного — всего-то на воробьиный скок,— а все же поднялось и краешком глаза взглянуло на бойкую возню длиннохвосток. А коли пошел солнцеворот, тут уж зиме и вовсе не устоять. Как помашет трясогузка вверх-вниз своим длинным хвостиком, так и тронется лед по рекам. Я, правда, ни разу этого не видел, да ведь в народе не зря про такое говорят. Думается, длиннохвостая синица тоже стоит доброго слова. Она-то ведь первая начинает с зимою бодаться.

Ю. ЧЕРНОВ