Юный Натуралист 1985-09, страница 29

27

Усто, с трудом разгибаясь, слезает с бревна, выходит, щурясь на свет, в самый жар сентябрьского полудня.

— Дедушка! Гости!

У ворот требовательно гудит грузовик.

Их распахивают, и крытый автофургон огромным серым слоном осторожно влезает во двор. Из кузова прыгают люди. Они приехали, чтобы купить у мастера чаши для магазина в городе, а может быть, и для выставки, где их увидят сотни людей. Усто Сайд хмурится. Он рад бы помочь гостям, но его изделия не расписаны и не обожжены, а печь он растопит только ночью...

— Очень жаль, но мы должны будем ехать, мы не можем ждать до утра,— говорит ему Людмила Алексеевна, сухонькая старушка, главная среди этих людей.

— Усто! Но, может быть, у вас есть готовые вещи? Вы подумайте — их увидят сотни и тысячи людей в самой Москве!

Усто машет рукой.

Нет. Что интересного могут увидеть в его грубых чашках московские люди? Чем их удивишь, если даже в сельском магазине есть московские чашки такой тонкой и чудной работы, что не верится в то, что сделать их может человеческая рука.

— Да вы поймите, усто! Эти тарелки делает машина. Они чисто сделаны, но в них нет именно человеческой руки. Машина не устает и рисунка не меняет, но души в него не вкладывает совсем, а вот у вас каждая чашка со своим характером и рисунком.

— Это правда,— соглашается усто Сайд.— Делать одну чашку с одним узором тысячу раз было бы скучно. Но все же изделия нехороши для Москвы.

Усто неловко спорить с женщиной, и он, нахмурившись, отворачивает лицо.

— Усто Сайд! — не отступает маленькая старушка.— Вы видели изделия всех местных гончаров в одном месте?

Нет, мастер их не видел сразу, но, как работает каждый гончар, он знает очень хорошо. Знает, кто честно готовит тонкую глину, кто обжигает как надо — два раза. Знает и тех плохих мастеров, чьи блюда ломаются под тяжестью плова к стыду и позору хозяев. Он всех знает, и ему незачем смотреть на их чашки.

Но Людмила Алексеевна просит разрешения занять на три часа комнату для

гостей — мехмонхону, и усто Сайд не может ей отказать.

Хамза, выпятив от важности живот, провожает гостей в пристройку. Мальчик там бывает нечасто. Там всегда должно быть чисто и готово к приему гостей. На полу золотистые циновки и красные кошмы, а потолок высок и выкрашен в синеву, как вечернее небо.

Гости выносят из кузова ящики и кульки. Людмила Алексеевна выпроваживает всех и запирается на полтора часа.

Гости, потея, пьют бесконечный чай. А Хамза сражается с чертополохом. Он теперь уже всадник и дерется с врагом. У коня не то рога, не то уши, круглые ноздри и задранный тоненький хвост.

Хамза джигитует: ныряет под брюхо коню и скачет с земли прямо в седло. Но в небе нарастает тревожный гул, Хамза задирает голову и, превращаясь в вертолет, улетает, крутя руками, развозить почту.

Двери мехмонхоны раскрываются. Гости и хозяева поднимаются на крыльцо. Первым идет усто Сайд. Брови его, сурово сдвинутые вначале, круто ползут наверх.

Золотые циновки мехмонхоны будто бы проросли гигантскими голубыми цветами. Чаши, блюда, кубки и кувшины сверкают и переливаются радужной чешуей.

Толстые белые кувшины «куза» и «аф-тоба» из кишлака Гумбулака хранят тепло ладоней сделавших их мастериц. В Гумбулаке кулолы — женщины.

Чаши-косы из Канибадама отсвечивали оттенками такой сумасшедшей лазури, что она кажется уже не синевой, а пурпуром, как у огромных вянущих роз. Здесь есть и блюда-бадии с тонким гравированным узором, и блюда с мягкими расплывами глазурей.

Отдельно стоят игрушки, от самых маленьких свистулек-птичек до огромных шестиголовых зверей в половину человеческого роста. Белые, красные и зеленые, с полосами и пятнышками, с красными вымпелами высунутых языков.

— Ну что, усто-Сайд, не стыдно такое людям показывать?

Усто молчит, брови его постепенно возвращаются на свое место, пальцы трогают жемчужные плечи ваз и кувшинов.

Потом мастер оборачивается к седой маленькой женщине, глядит на нее с