Юный Натуралист 1986-07, страница 46

45

ми папахами в синее небо. Утром чуть свет отправлялся по тропе в горы. Не сидеть же весь день сложа руки в мазанке. Дай, думаю, навещу знакомые родники, посмотрю прошлогоднюю нору дикобраза, да и просто прикину: богаты ли в этом году выводки кекликов?

Для этого случая очень хорошо иметь с собой полевой бинокль. И тогда многое сокрытое от нас из жизни природы становится зримым, явным.

Рассвет только затеплился. В горах он наступает рано. И павлиньими перьями вспыхивает из-за вершин, окаймленных густым зеленым арчовником.

Было уже жарко, когда я присел на валун возле родника. Надо мной в просветах скал висело синее небо. Над водой мельтешили стрекозы. И было не понять: то ли тростники шуршат верхушками, то ли голубоглазые «вертолетики» слюдяными крыльями. Но тут вполне мирную идиллию горного утра вдруг прервал свист, очень похожий на сурчиный.

Свист раздался прямо над головой, на противоположной скале, поросшей редкими кустиками дикого шиповника. Благо на груди у меня висел бинокль. Я поднял его к глазам. Искать «объект» долго не пришлось. Тут же в окулярах возникла необычная картина. По карнизу скалы ползла большая, почти двухметровая змея. А рядом с ней кеклик-пету-шок, отважно звеня шпорами, всячески — клювом и лапками — старался сбить врага вниз. При каждом таком ударе он громко свистел.

Я хотел было побежать вверх на помощь птице, но тут вдруг змея от очередного сильного удара клювом, словно тяжелая оборванная веревка, упала к моим ногам.

Это была грозная гюрза.

Тело ее конвульсивно дернулось и неподвижно осталось лежать на месте.

Но что же заставило змею ползти по такому опасному карнизу?

Я решил посмотреть.

Карабкаясь по камням, с трудом забрался на скалу и шагах в десяти под кустами шиповника увидел кеклика. Птица сидела на яйцах. А рядом с ней, беспокойно поглядывая на непрошеного гостя, расхаживал тот самый храбрый кеклик-петушок, что сбил змею. От каждого такого шажка мне казалось, что шпоры его воинственно звенят.

Чтобы вконец не испугать чету птиц, я осторожно стал спускаться к роднику.

ФЛЕЙТА

Сижу я, значит, на берегу и наблюдаю за удочками. Тихо позванивает вода на перекатах. Солнце выглядывает из-за гор. Погода чудесная, а клева нет. Но в такие часы даже посидеть у воды приятно.

И вдруг слышу вкрадчивое и затаенное:

— Фью-ить! Фью-ить!

Похоже, насвистывает какая-то птичка. Оглядываюсь по сторонам. Слева — кусты тальника, справа — молодая поросль тростников. Не видно никакой птички. Тут подул с гор свежий ветер, и песенка стала громче:

— Фью-ить! Фью-ить!

Прямо какая-то флейта выводит чарующие звуки!

Я встал. Прошелся по берегу туда-сюда и... не обнаружил никого. Кто же этот невидимый исполнитель?

— Фью-ить! Фью-ить!

И тут мой взгляд упал на камышинку у самой воды. Она была посередине обломана, сухая, изнутри полая. Ветер клонил ее из стороны в сторону, забирался внутр и камышинка издавала эти приятные звук>

Так вот кто, оказывается, насвистывает: «Фью-ить! Фью-ить!»

Видимо, немало пришлось потрудиться природе — солнцу и воде,— чтобы сделать эту флейту. А исполнителем стал ветер.

Я хотел было сорвать камышинку, взять ее домой, да вовремя раздумал: зачем она мне?

А здесь флейту все-таки слушают — речка, облака, тальники... И еще одинокие чудаки, сидящие за удочками.

ПАУТИННОЕ ЗОДЧЕСТВО

Я пробирался глухой тропой сквозь заросли тала и шелковицы на шум горной речки, что бежала где-то там, внизу. Над головой висело полуденное солнце. Было жарко, парило, очень хотелось пить. Тропа, видимо, была полузаброшена. То и дело приходилось раздвигать пыльные ветки, которые тут же смыкались за спиной. От духоты и терпкого запаха сморенных жарой горных трав и цветов кружилась голова. Но вот наконец перед последним прогалом озорно и ярко блеснула полоска воды. Я невольно ускорил шаги и тут... передо мной возникла преградой обширная ажурная паутинная сеть. До красоты ли тут, когда мучит жажда?

Ладонью, словно мечом, я разрубил сеть, но на какую-то секунду задержался. Этого вполне хватило, чтобы заметить на одной из нитей крохотного паучка. Он, казалось, го-рестно-осуждающе смотрел на меня, непрошеного варвара-великана, и, если бы умел говорить, то непременно бы посетовал: «Эх ты, человек! Что же ты натворил? Я столько трудился, а ты одним махом все разрушил...»

Угрызение совести возникло гораздо позже, а пока что очень хотелось пить, и через пять-десять быстрых шагов под уклон я был уже на берегу.

До чего ж приятна ледяная вода в жаркий