Юный Натуралист 1987-01, страница 48

>46

тал ведь, и неизвестно, когда прочтет, и вдруг пройдет мимо прекрасного. А потом в больших серых глазах отца мелькнуло, кажется, желание быть мальчишкой, неучем, чтоб заново все открывать, заново восхищаться!

У Вадика же, когда Ромка покинул дом, опять возникла тоска по непрочитанному, он вспомнил узкое благородное лицо Бунина с прекрасными и, наверное, ярко-серыми глазами и подумал, какие это чародеи — писатели, какие необыкновенные люди, которые садятся за стол и пишут о жизни, и вдруг эта запечатленная ими жизнь предстает живее той жизни, которая тебе привычна! Как славно, что есть русская речь, есть спелые слова и есть бумажные книги, и пускай тебе всюду не везет, пускай живешь ты волей обстоятельств скучно, безрадостно, пускай тебе сыплют соль на раны, но все равно ты царь, когда есть русская речь, и спелые слова, и бумажные книги!

Смеркалось за окном, стекла делались синими, ноябрьская ранняя тьма лежала над маленьким городом, над ледоставной рекой, над стогами, похожими теперь на черные шатры. Вадик решил покататься, надел коньки с ботинками, загрубевшими с того дня, когда он по колени провалился в жгучую воду, и, прежде чем выйти, в коридорчике снял с вешалки отцовскую шапку, приблизил к лицу, и донышко послало ему знакомый запах.

По твердой земле сошел он вниз, к замерзшим ручьям и старицам, ступил на лед и покатился туда, где застывшие ручьи и старицы примыкали к застывшей реке и где ожидал он увидеть маленькую ловкую Жанну Рыбак.

И вот как раз там, напротив городского парка, там, где впадают ручьи и старицы в реку, он увидел ее — бегущую по льду, маленькую, в белой вязаной шапочке. Жанна была так близко от него, так близко, что не захотел он больше приближаться к ней и стал, наращивая скорость, описывать большой круг. Она тоже побежала по своему кругу, никто никого не догонял, никто ни с кем не состязался, просто кружили они молча и неустанно. И это было похоже на красивую игру или на незнакомый танец. Очень долго кружили две стремительные тени в свете многих огней жилья, огней города.

А спустя какой-нибудь час Вадик был уже дома.

Забыв снять коньки, с которых натекла водица, Вадик сидел за столом и думал, как он напишет удачную статью о спорте и занесет в редакцию, как он совершит для ребят нечто такое, чтобы поняли — он с ними, не отрывается от них. С досадой вспомнил он о той заметке, которую они с приятелем опубликовали за двумя подписями, и ему вдруг пришло на ум: «Амурский бархат — нездешнее дерево, я и в глаза его не видел. Я еще многого на земле не видел. Не видел амурского бархата, не читал книг Бунина... Амурский бархат — это для меня понятие всего того далекого, неизведанного, что я пока могу представлять, вообра

жать, о чем я пока лишь могу мечтать...» И еще о многом ином думал Вадик, что все образуется, все будет хорошо, об отце думал, какой это самый лучший друг, а потом опять затосковал по непрочитанному, по Бунину, уже теперь словно бы переживая ожидаемые восторги.

Только бы не очень долго ждать!

ЕЛОВАЯ ВЕТВЬ

Зима ли загнала незнакомого мальчишку на порог подмосковного жилья? Ранние ли сумерки декабря, усугубленные пляской метели, перекрыли путь одинокому туристу к платформе и выставили напоказ как незадачливого представителя собственной неосмотрительности?

А он уже смахивал белых бабочек метели с каштанового воротника синтетической куртки, с зимней шапки, чей крохотный козырек был как ворсистый полумесяц, и распахивал куртку, обнаруживая идеальную фигуру гимнаста в черном свитере и синих джинсах с плешинками на коленях. Половица дачного порога была пружинистой, податливой, и пока вечерний гость переминался с ноги на ногу.на вишневой половице, мановением руки даря теплому дому эфемерных бабочек метели, из-под кушетки, где нашел приют наверняка целый пуд поздних яблок, по вибрирующей половице покатилось восковое яблоко к сапожкам пришельца, и тот, присев на корточки, поймал добычу и, выпрямившись, как-то чересчур строго смотрел карими глазами на этот привет лета, несовместимый с таким разгулом стихии, с бесовской пляской снежных хлопьев, от которых и глазам больно.

Так он и держал в обеих руках смугловатого тона, как будто навсегда загорелых, совершенный плод, сочиненный усилиями трех летних месяцев, а Верочка меж тем свою догадку увязывала с рассказами брата о новичке: не есть ли этот гость тот самый посланец Филей, филевских улиц, что переехал жить в их микрорайон и теперь стал соседом брата по парте? Не есть ли он тот, кого ждали Верочка, ее брат и все остальные из их компании к вечеру, когда люди поминутно приникают к циферблату часов и надеются чуть ли не на разгадку бытия в миг смены лет?

— Как же так? — по-прежнему изучая яблоко, подтвердил гость свою причастность к их компании.— Уехала с утра за какой-то еловой веткой, как будто ваша густая ель нуждается в бутафорской ветке...

— Но ведь за веткой с неопавшими шишками! — возразила Верочка.— Только здесь найдешь ель с такими зимостойкими шишками...

— Уехала с утра,— спокойным тоном нашедшего беглянку продолжал этот бывший житель Филей,— а не вернулась и к полудню.