Юный Натуралист 1987-01, страница 45
>43 АМУРСКИЙ БАРХАТ Эдуард КОРПАЧЕВ А после Октябрьских праздников, после того, как отец, учитель языка и литературы, придя из школы и сняв котиковую шапку, но все-таки оставаясь в пальто, сшитом ему почему-то по талии, вслух перечитал скорбное сообщение из Парижа о том, что 7 ноября 1953 года, в возрасте восьмидесяти трех лет, скончался русский писатель Иван Бунин, для восьмиклассника Вадика Корсакова настали самые черные дни. Самые черные дни переживал Вадик Корсаков, всюду ему не везло. На собрании его ругали за оторванность от коллектива, за мечтательность и отрешенность, представлявшиеся одноклассникам равнодушием. А в редакции районной газеты, на маленьких страницах которой после долгого соперничества с Ромкой Пинчуком, таким же книжником и энтузиастом прессы, как он сам, появилась путаная заметка о лесопосадках за двумя подписями: В. Корсаков, Р. Пинчук,— в редакции пришлось ему выслушать порицание. Больнее всего было выслушивать это, потому что он уже любил слово, любил повторять его, словно бы постигая его начальный смысл. И знал, какая правда должна стоять за каждым начертанным словом. Всюду не везло Вадику в последнее время, кругом были тучи. И он еще жаднее набросился на книги, на журналы, забывая свою жизнь, и горькие, уж очень взрослые стихи рождались вдруг, сами собою. Вадик тут же записывал их в особую тетрадку — и все это чередовалось, смешивалось: чужие стихи, свои стихи, чужая заманчивая жизнь и своя, незавидная жизнь в маленьком городе на берегу Днепра. Все чередовалось, смешивалось. Восхитительные, емкие слова, открытые в книгах, вдруг пробуждали в Вадике Корсакове дар. Он сразу же тянулся к своей особой тетради, а потом опять тосковал по родной русской книжной речи, по загадочному, непрочитанному Бунину, о котором отец тогда же, когда стоял среди комнаты без шапки, но в пальто, сказал: «Разве гении смертны?» Отцу своему Вадик отдал сердце безвозвратно, верил каждой оброненной им реплике, часто брал с вешалки его котиковую шапку, донышко которой пахло парикмахерской, тройным одеколоном, отцовской лысиной. И когда сказал отец о Бунине так благоговейно, Вадик испытал острое желание тут же раскрыть упоительного Бунина и читать всю ночь, медленно, бережно, будто пьешь мед через соломинку! Замирая от предчувствия, что ему опять не повезет в эти черные дни, вскоре стоял он в городской библиотеке и робко просил Бунина у библиотекарши Берг, старой и широкоплечей. В глазах у женщины было сочувствие, и он так боялся отказа! — Это почему же — нет? — с дрожью спросил он. — Читают,— печально произнесла Берг. Потом библиотекарша все же разыскала какую-то давнишнюю энциклопедию, и, когда Вадик увидел в ней на снимке узкое аристократическое лицо Бунина, когда встретился взглядом с прекрасными и, наверное, ярко-серыми глазами писателя, он еще непереносимее захотел листать, листать ту безмолвную пока для него прозу. Но всюду не везло Вадику Корсакову, он томился по непрочитанному, его ругали на собрании, он стеснялся теперь появляться в редакции, в этом деревянном особняке, глядящем окнами своими с высоты кручи на стек-ленелую реку, на стога махорочного цвета. И все не уходил из памяти тот день, когда отец стоял с обнаженной головой, но в пальто, тот день, как бы осиротивший и Вадика с отцом: Париж, 7 ноября, в возрасте восьмидесяти трех лет... А еще, возможно, стерегли Вадика новые неприятности, потому что вот опять его вызывали в редакцию. Он, вышагивая к редакционному особняку, все подбадривал себя, все набирался духу и проклинал этого толстого, с маслянистым лицом Ромку Пинчука. Как жаль, что он согласился поставить свою подпись рядом с Ромкиной под той заметкой, где они расписали,— мол, в лесничестве идет закладка новых питомников, выращиваются редкостные деревья — бук, амурский бархат,— и все перепутали, наврали! И как хорошо было прежде, когда он, Вадик, сам писал и заносил в редакцию заметки или посылал их по почте, если стеснялся заходить, когда он писал о школе, о спорте, обо всем, что видел и знал твердо. Он ожидал затем появления заметки в газете, бежал утром к почтовому ящику, хватал газету, пахнущую таким неповторимым типографским запахом, искал, быстро пробегая глазами по страницам, свою фамилию, не находил, опять искал с заколотившимся сердцем и опять не находил, охладевал вдруг к газете, становившейся для него на миг чужой, и снова ожидал, запасался терпением на те два дня, за которые должен был родиться на свет очередной номер. Зато не было счастливее, чем он, человека, если заметка появлялась. Вадик сначала прочитывал ее, не совсем соображая от радости, не веря чуду, потом читал еще и еще и гордился, что почти совсем не поправили ее в редакции и что теперь все в городе прочтут эти строки — речники, сапожники, учителя, самое главное — учителя и школьники! И ребята в школе действительно похвально, со значением говорили при встрече: «Читали, |
