Костёр 1967-02, страница 31

Бывавшие прежде в этом районе ботаники утверждали, что видели там интересные разновидности дикой пшеницы. Вопрос о дикарке заинтересовал Николая Ивановича. В Дамаске он пересел на поезд, идущий к югу. Полицейская слежка не ослабевала ни на час. На железнодорожных станциях снова и снова приходилось предъявлять документы. Выход за пределы населенных пунктов был запрещен. И вдруг совершенно неожиданное предложение французского офицера: если профессору так уж необходимо побывать в окрестных горах—пожалуйста. Друзы не трогают иностранцев. Нужно только в знак миролюбия поднять на палке белый платок.

В обстановке, когда кругом

о

кипела партизанская воина, а окруженная баррикадами железнодорожная станция более походила на осажденный лагерь, предложение офицера выглядело странным, если не сказать провокационным. С чего бы вдруг такое отношение? Не подсказано ли оно бейрутской префектурой, которая, очевидно, не очень-то опечалилась бы, если бы «дикие» убили русского «большевика». Едва ли метрополия спросила бы строго за это сугубо колониальное убийство. Тем более, что подозрительный профессор сам стремился в район боев.

Николай Иванович не стал вдаваться в глубины полицейской психологии. Он наскоро соорудил «белое знамя», захватил максимальное количество мешочков для сбора образцов семян и вместе со случайным спутником—американцем, преподающим ботанику в бейрутском колледже, зашагал в сторону ближних гор. Впрочем, все обошлось спокойно. То ли помог белый флаг, то ли два невооруженных ботаника вызвали доверие у местных жителей, но в селениях друзов американцу и русскому был

оказан самый радушный прием. Воинственные горцы предоставили гостям верховых лошадей, показали свои поля, одарили образцами семян и даже проводили назад к ощетинившимся баррикадам железнодорожной станции. Рискованная экспедиция оставила глубокий след ие только в памяти участников, но и в сельском хозяйстве Советской России. Возле друзского селения Вавилов нашел особый подвид пшеницы, который назвал потом хоранкой. Крупнозерная, с неполегающей соломой и тяжелым плотным колосом хо-ранка прижилась в СССР. Перед войной в горных районах Азербайджана ею засевали десятки тысяч гектаров.

Похоже на то, что таящая свои богатства от чужого глаза природа решила отомстить слишком проницательному искателю. Вечером того же дня у русского профессора поднялась температура. Назад в Дамаск его доставили почти без сознания. Очнулся он в гостинице. У постели ни врача, ни медицинской сестры. Придя в себя, принялся писать жене: «Поймал малярию. Будет очень неприятно, если это изменит мои планы, так как на счету каждый день и я не имею возможности быть больным». В письме к профессору Писареву та же досада: «Болезнь несвоевременна, сделать надо еще так много...» Не правда ли, странная жалоба для человека, который в чужой, недружелюбной стране лежит, лишенный медицинской помощи, в гостиничном номере с температурой сорок? Но ведь этот человек— Вавилов. Он приехал в Сирию не для развлечения, не как праздный турист или один из тех богатых иностранцев, чьи великолепные дачи громоздятся на средиземноморском берегу среди рощи ливанских кедров. Все его интересы — на полях арабских крестьян. А там

т

ттшмтштт

уже шесть недель как завершилась уборка урожая. Даже зерна дикой пшеницы в горах Хорана пришлось разыскивать по одному, копаясь среди пыльных и горячих камней. Еще день-другой, с полей Сирии увезут последние ометы пшеницы, и тогда долгожданная встреча с этим важным утлом Средиземноморья потеряет всякий смысл.

Лечить лихорадку папатачи в Дамаске никто не взялся. Хина — недейственна. Нужны специальные впрыскивания. Их делают только европейские врачи в Бейруте. Вавилов возвращается в Бейрут. Он торопит медиков — ему некогда. Опытные специалисты пробуют разъяснить, что лихорадка сильно истощает свою жертву: даже солдатам после приступов папатачи полагается

27