Костёр 1967-02, страница 38

Отец ответил:

— Я не отказываюсь от третьего.

Курбан встал и, обойдя стул, подошел ко мне.

— Ты видел меня раньше? — спросил он.

— Видел.

— Вот как! — Он усмехнулся. — Как же ты в таком случае решил прийти сюда и назваться вымышленным именем? Ведь если один человек знает другого, то и тот, другой, знает его.

Я молчал.

Я так привык к двум языкам — узбекскому прусскому, — что не сразу сообразил, что со мной говорят по-русски.

Вахидов сел на кошму. Мы с отцом стояли.

— Ах, Петербург! — сказал он.—Александринка! Буфф! Цыгане! И вы, Михаил Алексеевич, все променяли это! И на что? Что вам в этой войне чужого вам народа?

Он первый раз назвал отца по имени и отчеству.

Отец спросил:

— Вы бывали в Петербурге?

— Да! Я дрался на германском фронте. Я офицер, хотя и узбек.

— Для узбека вы хорошо говорите по-русски, — сказал мой отец.

— А для русского, доктор, вы слишком хорошо говорите по-узбекски. Кончим любезности!

Он тоже встал с кошмы.

— Надеюсь, вы поняли: разговор о поваре был шуткой. Теперь не время для гастрономий... Этого пленного джигиты, верно, уже прикончили. А теперь к делу. Назначено наступление на Ташкент. На рассвете мы выступаем. Предполагается серьезная операция. С нашей стороны могут быть большие потери. Вы нам нужны, доктор, и поедете с нами. Я гарантирую безопасность вашему сыну. Он должен вернуться в Коканд. Наш джигит едет туда. Сын ваш поедет с ним.

Отец ответил тзердо:

— Хорошо, он поедет в Коканд.

Вахидов поклонился отцу:

— Ваше решение, доктор, очень разумно. — И. усмехнувшись в мою сторону, сказал: — Ну, «Умар», через час будь готов.

Он приложил руки к сердцу и, вновь отвесив по-восточному поклон, вышел.

Нам не пришлось пробыть с отцом этот час, который мы считали последним. Все произошло гораздо быстрее. Тот самый джигит, что входил с Сахбо, прибежал за отцом.

— Доктора срочно к тяжело раненному беку Вахи-дову!

Отец поспешно вышел. В сенях стоял Сахбо. Он поманил меня пальцем, а потом, видя, что я не двигаюсь, взял меня за рукав халата и молча вывел. Нас никто не остановил.

У халупы стояли дзе оседланные лошади.

— Ах, так это ты тот джигит, с которым мне надо ехать в Коканд?! — спросил я. — С тобой я не поеду! И вообще никуда не поеду без отца.

— Отец поедет с тобой, — тихо по-русски сказал Сахбо. — Вахидов убит. Доктор ему уже не поможет.

Я больше не спорил и вскочил на лошадь. Откуда-то из темноты показался отец. На ходу он стаскивал с себя белый халат. Сахбо помог ему сесть на лошадь.

— И ты, Сахбо, с нами, — сказал отец.

— Нет, не могу! Скачите быстрей, пока не хватились.

Он ударил наших лошадей нагайкой.

Последнее, что я услышал, было:

— Прощай, Леша! Друг!

...Через час бешеной скачки мы наткнулись на разъезд Красной Армии.

Что еще записать мне в тетрадь моего отрочества? Оно началось весенним ранним утром. Арба, покачиваясь, везла меня из селения, где осталось мое детство. Тогда сады Кудука еще долго провожали меня бело-розовой пеной цветения, устилая дорогу нежными лепестками. Вослед звенели арыки. Воздух, насыщенный маслянистым благоуханием, как и движение арбы, убаюкивали меня...

Кончилось отрочество весенней ночью у красноармейского костра среди незнакомых, но близких по сердцу людей в походных шинелях. Ночь была непроглядно черная, с чернопризрачным, бездонным небом, с огромными живыми дрожащими звездами.

Эта встреча решила все. Отец остался врачом в частях Красной Армии. Я некоторое время следовал за ним в его отряде не то на правах сына, не то — санитара, потом сбежал и, прибавив себе два года, стал бойцом Красной Армии.

С отцом мы встретились неожиданно в Коканде в 1921 году. Это был знаменательный день. К тому времени басмачество было ликвидировано. Остатки басмаческих отрядов добровольно сдавались.

И вот я стоял в рядах Кокандского гарнизона, а мимо нас ехали в халатах, обвешанные, как и прежде, оружием, но теперь понурые басмачи. Оружие они бросали в общую кучу и, спешась, отводили в сторону коней, а потом покорно становились перед командиром нашего гарнизона, молодым узбеком-коммунистом.

Я с волнением вглядывался в бородатые, обросшие волосами лица. Я все искал среди них друга моего детства Сахбо. Но третьей встречи с Сахбо так и не произошло.

Наконец-то мы поселились с отцом на Розэнбахов-ском проспекте в той самой квартире, которая была предназначена заведующему городской больницей. Но теперь мы заняли в ней только одну комнату, в остальных жили медицинские сестры и санитары военного госпиталя, главным врачом которого стал отец.

Прошло некоторое время, и мы узнали многое из того, что было скрыто от нас прежде. Сведения эти притекали к нам постепенно от разных людей и из разных мест.

Я остановился на том, что мы с отцом заняли одну из комнат в бывшей квартире русского доктора. Может быть, именно это и помогло нам раскрыть многое из прошлого. Ведь именно здесь отцу было предложено снять дом в Старом Коканде. Женщина, предложившая это, приходилась сестрой Садыку Хаджиеву. Она сказала отцу правду: дом действительно принадлежал ее брату, и он действительно не жил в нем. Что же делала эта узбечка в парандже и под чачзаном в доме вдовы русского доктора? Прежде всего мы узнали: она жила во дворе, в каморке дворника и выдавала себя за его племянницу. Садык Хаджиев, которого мы привыкли видеть в рваном халате, волком пробирающегося через пролом в нашем дворе, оказался одним из богатеев, скупщиком хлопка. В Коканде ему принадлежали огромные склады и торговые ряды на базаре. Старый хищник держал в кабале не одну сотню бедных дехкан, разоряя их.

Его сыновья были такими же волками, только молодыми, с остро отточенными клыками. Там, где их отец за бесценок скупал белое золото, в дни войны, поднятой в Туркестане, курбаши Хаджиевы забирали последнее у дехкан и силой уводили мужчин в басмаческие отряды. Во время одной из перестрелок красноармейцы подстрелили двоих Хаджиевых, третий удрал на взмыленном коне. Басмачи умчали с собой и раненых, но им не удалось отлежаться и встать для новой резни. Один за другим сыновья Садыка умерли от заражения крови. Их залечили собственные табибы. Последний

34