Костёр 1968-08, страница 31
Совсем загонял Хоменчука, но все-таки раздобыл и перец. И у кого?! У стражника! И наконец наступила суббота. Бабушкин с утра долго убирал свой «балаган», так якуты называют юрту. Подмел земляной пол. Тщательно, как, наверно, никогда его здесь не подметали. Попросил у хозяина оленьи и коровьи шкуры, расстелил их на полу, на лавках. А несколько красивых соболиных шкурок повесил на стену. Вместе с Ильей Гавриловичем почистил камелек. И шесток глиняный тоже почистил. И дров подложил побольше. Вскоре собрались все ссыльные — четырнадцать человек. На огне уже бурлил котел. С улицы Бабушкин внес мешок с пельменями. Замерзли они — хоть топором руби. — Приглашаю к остуолу, — сказал Бабушкин. Он теперь любил ввернуть якутское словечко. «Остуол» — это по-якутски «стол». Неужели Хоменчук так и не подтянет? Так и промолчит? Кончил Бабушкин. Все зашумели, заговорили. И тут встал Хоменчук. Поднял голову, глаза прикрыл. Ревэ та стогнэ Днипр широкий... Все сразу умолкли, только его и слушают. А голос у Хоменчука густой, сочный. «Ага! — радуется Бабушкин. — Забрало-таки». Поздно разошлись ссыльные по домам. Бабушкин лег, но, хотя устал — не спалось. И все слышал в темноте густой бас Хоменчука. «А что глаза — это ничего. Не все сразу. Главное — лед тронулся». Вскоре выяснилось: р*ано радовался. «Пельменного» заряда хватило Илье Гавриловичу всего на два дня. А уже на третий— он снова лежал, прикрывшись облезлой шкурой, вялый и безучастный. И глаза у него по-прежнему были тусклые, неподвижные. Рыбьи глаза. И даже космы — опять на • W V/ 1 Т vy v X ** ч/ 1 V-^ X А V/ /1 IX j A V1\I I V^ v А ** • ^ Т^ Ссыльные сели к «остуолу». Ели острые, в ло6 лезли- БУ*Т0 Успели 33 ТРИ *ня снова от" масле, вкусные пельмени, запивали кисловатым, чуть хмельным кумысом и похваливали поваров. — Это — не я. Это — Илья! — отвечал Бабушкин и смеялся, — вот, даже в рифму говорить стал. Смеется Бабушкин, а сам все на Хоменчука поглядывает. Тот принарядился, побрился. И даже космы кое-как подравнял. Вертится. Одному подай, у другого забери. То масла подлей, то дровишек добавь. «Вот, — радуется Бабушкин, — суетится. Это хорошо! Только глаза все такие же. Или чуть веселее?» Линьков, студент, стал читать стихи. Потом кто-то запел про ямщика, как замерзает он в глухой степи. А потом и Бабушкин запел свою любимую: Среди лесов дремучих Разбойнички идут, И на плечах могучих Товарища несут. Поет Бабушкин, кое-кто из ссыльных подпевает. А Бабушкин нет-нет да и глянет украдкой на Хоменчука. Ведь такой певун! Неужели утерпит? Неужели не присоединится? А Хоменчук будто и не слышит песен. Сидит, молчит. О чем-то своем думает. Пришли, остановились, Сказал он: «Братцы, стой! Выройте могилу, Расстаньтесь вы со мной!» расти. «Так, подумал Бабушкин.— Вот, значит, какая петрушка...» Прошло несколько дней. Снова к Илье Гавриловичу пришел Бабушкин. Тот по-прежнему лежал возле огня. Казалось, все эти дни он вовсе и не вставал. — Ого! Так можно и бока отлежать! — покачал головой Бабушкин. — А что прикажете? Танцевать? — вяло пошутил Илья Гаврилович. — Есть план, — Бабушкин снял меховую кухлянку, рукавицы, сел у огня. — Нужна ваша помощь. — Опять пельмени? — по-прежнему лежа, невесело протянул Хоменчук. — Нет, тут дело посерьезнее... Бабушкин рассказал свой замысел. Каждый ссыльный получает «на харчи» от казны пятнадцать рублей в месяц. На эти деньги не очень-то разгуляешься. И вот он решил устроить мастерскую. Чинить прохудившиеся ведра, кастрюли, чайники, если нужно — и старое ружьишко исправить, и по дереву, если придется — тоже. Короче, мастерская на все случаи. Инструмент кое-какой имеется. Так что можно начинать. Он уже сегодня обошел соседние юрты, передал якутам: открывается мастерская, несите заказы. Ну и чините, — неторопливо раскурив коротенькую якутскую трубку, сказал Илья Гаврилович. — Чините себе на здоровье. 4* 27 |
