Костёр 1968-08, страница 29

тый, градусов пятьдесят. К такому — привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет — и насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе— слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.

Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.

«Прогулка, — Бабушкин хмуро усмехнулся. — Прелестная прогулочка!»

И впрямь трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?!

Шагает Бабушкин, и, кажется ему, опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем, день за днем. Говорят, Якутск — на краю света. Но от него до Верхоянска — еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст...

И вновь мелькают редкие «станки» да «поварни» — одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие ссыльные вваливались в «станок» и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь.

Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул — четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет...

Да, проклятое место...

Идет Бабушкин, а на душе — пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, горит юрта.

Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть.

3 той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. Глаза у него черные, глубокие и такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно.

Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно.

И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова.

Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту... И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить...

Так и сгорел.

А один из ссыльных потом записку у себя нашел:

«Прощайте, товарищи. Видно, не герой я... Не могу...»

Идет Бабушкин меж сугробов. Хмурится.

Вспоминается Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку.

Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол. Не пойду.

Не понравился он сегодня Бабушкину.

Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, соберутся ссыльные. Заведет Хоменчук свои украинские песни — заслушаешься.

А как опустился... Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку теперь не узнать. И окурки, пепел. И миска с остатками еды. И одежда разбросана.

А главное — глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза... Как у Фенюкова.

Ветер ударил в грудь. На миг Бабушкин даже задохнулся. Пришлось повернуться к ветру и так переждать несколько минут.

«Да, надо что-то делать, — подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. — Но что?..»

На следующий день только и разговоров было что о «пельменном пире».

Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий.

Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку.

Как открыл дверь — в нос шибануло затхлой вонью.

У якутов и жилье для людей, и хотон — хлев, все под одной крышей. Тонкая переборка не спасает от пронзительного запаха коровьей мочи, навоза.

Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. С длинными космами спутанных волос. Он был прикрыт какой-то старой облезлой шкурой. Из-под шкуры торчали ноги в торбасах. ¹

— Вот, — сказал Бабушкин. — Приглашаем вас, сеньор, на пир! — и протянул картонный квадратик.

Илья Гаврилович, не вставая, молча взял квадратик, надел пенсне, прочел и также молча сунул куда-то в тряпье.

— Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! — воскликнул Бабушкин. — Итак, вставайте!

— А зачем? — вяло протянул Илья Гаврилович. — Ведь пир-то в субботу? А сегодня — что?

— Ха, — сказал Бабушкин. — До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить

Торбасы — мягкая якутская обувь.

4 «Костер» № 8, 1968 г.

25