Костёр 1969-08, страница 48

подзатыльник, но в это время в комнату, громко стуча сапогами, вошли двое солдат.

— Увести его в семнадцатую! — скомандовал офицер.

— Есть в семнадцатую!

В окружении конвоиров я снова зашагал по бесконечно длинным коридорам и лестницам. Все выше и выше поднимались мы по каменным ступеням старого здания. Звякали засовы, и перед нами открывались тяжелые железные двери.

. Кое-где на стенах мелькал свет тусклых фонарей. Три длинные тени от наших фигур фантастично возникали то на одной, то на другой стене. Воздух здесь был совсем затхлый.

Мы молча двигались вперед. Вдруг я услышал стук шагов с противоположного конца коридора: навстречу нам двигалась такая же процессия — мужчина между двумя солдатами. Они приблизились. Я чуть не вскрикнул. Кто, вы думаете, это был? Дед!

Я хотел было уже броситься к нему, но вовремя перехватил его леденящий отчужденный взгляд. Неожиданно я почувствовал какую-то странную слабость. Голова склонилась вперед. Я так и застыл на месте.

Толчок в спину вывел меня из оцепенения. Мы двинулись дальше по гулким сводчатым переходам и очутились наконец в длинном коридоре, по обеим сторонам которого было множество дверей с надписанными мелом номерами. Я понял, это были камеры, тюремные камеры.

Мы остановились. Конвоиры окликнули часовых. Я весь был во власти тяжелого гнетущего чувства. Дед!

Откуда-то появился заспанный хромой старик и, позевывая, вытащил из кармана огромные ключи.

— Куда его деть? — пробормотал старик, подавляя зевоту. — Все салоны битком набиты. Людей — как селедок в бочке.

Он посмотрел на меня и подошел совсем близко. В нос ударил острый запах чеснока.

Солдаты ответили, что приказано в семнадцатую. Тут старик встрепенулся и, кажется, окончательно пробудился от сна.

— А-а... значит, политический! Такой молодой и уже политический!

Я так и не понял, было ли это похвалой мне или порицанием, и поэтому сказал деловито:

— Ну, чего вы еще мешкаете? Вам ведь сказали — в семнадцатую! Откройте дверь!

Старик заковылял к одной двери в конце коридора. Я последовал за ним в сопровождении своего почетного караула.

Ключ дважды звякнул в замочной скважине, дверь медленно отворилась, и старик бросил мне в спину:

— Ну, шагай туда!

Это был всем салонам салон! Как только дверь захлопнулась, я сделал шаг вперед, но в темноте наступил на что-то мягкое. Кто-то глухо пробурчал:

— Куда лезешь? Стой, где стоишь.

Я понял, что наступил на человека. Тогда попытался сделать шаг налево.

Раздался уже другой недовольный голос:

— Говорят тебе, стой на месте!

— Извините, пожалуйста!—промолвил я тихо. — Я бы с удовольствием.

Но недовольный голос начал возмущаться:

— Черти проклятые... Запихали людей так, что шевельнуться негде... Ни сесть, ни встать... И каждый час приводят все новых и новых...

Он чуть отодвинулся, дернул меня за рукав и сказал:

— Присядь здесь!

Я присел на корточки.

— Если ты парень расторопный, найдешь место и получше. А сейчас время сна, закрой глаза и не мешай другим.

Мой невидимый сосед начал глубоко и равномерно дышать. Наверняка он снова заснул, а ко мне сон не приходил.

Я сидел, обхватив колени руками. Мрачные сбивчивые мысли вертелись в голове. Значит, все-таки выдал меня Дед! Но почему? Неужели такой ценой хотел купить себе свободу? Так и есть. Решил, что мне, мальчишке, все равно ничего не угрожает... Малыш! Так он меня называл, прежде чем загнать в эту западню. Все ясно!

Меня охватила ярость. И надо было мне брать на себя это задание! Ну, ладно! Черт с ним, с этим Дедом! Будь что будет! Может быть, я все-таки спас тех женщин, которые типографию прятали...

У меня совсем онемели ноги от скрюченного сидения, все тело ныло от боли. Я попыт&лся было изменить положение тела, но сонное ворчание соседа заставило отказаться от такого намерения.

Я снова стал думать, но в голове все смешалось: типография... Дед... типография... жандармы... Дед...

Кажется, я вздремнул. Проснулся от скрипа двери и хриплых голосов.

На пороге, в тени фонаря, стоял красивый офицер и за его спиной еще двое солдат с ружьями.

Офицер вошел в камеру. Фонарь в его руке едва осветил душное каменное помещение. Только сейчас я увидел место, куда меня впихнули. На полу, длиной в пять—шесть шагов, шириной в два шага, тесно прижавшись друг к другу, лежали люди; некоторые, как и я, понуро сидели в углах у стен. С противоположной от меня стены струилась вода. Вот в такую камеру нас загнали больше тридцати человек.

— А ну, подымайся! — крикнул офицер. — Встать,, большевистское отродье!

Никто не шелохнулся.

— Перемещению подвергаются следующие лица...

Офицер расстегнул свой английский френч и засунул

руку в карман брюк.

Тут я сумел взглянуть на своего соседа — низкорослого, но широкоплечего рабочего. Его бородатое лицо было сурово и беспощадно.

— Что значит перемещение? — спросил я шепотом.

— Расстрел...

— Молчать! — взвизгнул офицер, вытащил из кармана брюк листок бумаги и огласил: — К перемещению назначены арестанты: Кийк, Тийрик, Мильтроп...

Я не упомню сейчас фамилий всех товарищей, которых он назвал. И вдруг — меня будто ножом пырнули в сердце!

— ...Ваннас...

Это был я.

У меня кровь похолодела. Я в недоумении посмотрел на своего соседа, потом на офицера, обвел глазами других осужденных. Что это? Неужели они хотят меня расстрелять? За что?.. Совсем так, без всякого суда?..

Перед глазами все поплыло, закружилась голова. От страха ладони стали влажными. Я стоял и беспомощно глядел в пустоту.

В камере зашевелились. Некоторые не спеша поднялись и стали протискиваться к дверям. Я увидел хмурые, обросшие бородами лица, мученические взгляды, крепко сжатые губы. Воцарилась жуткая тишина, будто сама смерть шагнула в камеру.

— Ну, живей, живей! — полоснул тишину резкий

окрик офицера.

44