Костёр 1972-01, страница 32

класса с выбитыми стеклами, искореженные, и шли домой. Через несколько дней школу переводили в новое здание. За всю войну раз пять нас переводили.

В новых школах наш класс сливался с другими учениками, но мы быстро находили общий язык: все мы были блокадники с общими интересами, с жизнью, похожей одна на другую.

Однако осенью сорок третьего стали, как первые ласточки, появляться первые эвакуированные, — кое-кто возвращался в город.

...Перед самым началом учебного года к нам в квартиру однажды кто-то постучал. Мама открыла дверь. На пороге стоял высокий худощавый юноша со смелым и, как мне показалось, насмешливым лицом.

— Меня из новой школы послали, надо всем собраться на уборку помещения.

Я понял, что он из новеньких. Он говорил, а я не сводил с него взгляда, завороженно смотрел. Он был в тельняшке с короткими рукавами, и по всей его правой руке вилась вытатуированная змея, толстая и страшная.

— Это откуда у тебя? — не выдержал я.

— А, это, — Колька (так его звали) небрежно щелкнул по черепу змеи, — да в Америке сделали...

Глаза у меня расширились, и сердце застучало.

Коля Валенко только что возвратился в Ленинград и попал в нашу школу. А до этого был юнгой на торговом пароходе на Тихом океане и два раза ходил из Владивостока в Сан-Франциско. Когда кто-нибудь выражал в этом сомнение, он не сердился, а доставал из кармашка завернутую в целлулоид цветную фотографию здоровенного дяди в не нашей морской форме и показывал надпись:

— Читай, малыш! — снисходительно говорил он. На обороте по-английски было написано: «Русскому моряку Николаю. Твой Джон».

— Ясно? — спрашивал Николай. — Джон мой дружок, кочегар с «Прекрасной Матильды».

Больше всего потрясало, что фотография Джона была цветной.

Колька любил рассказывать об Америке.

— Сан-Франциско — город что надо... Пальмы цветут, негры трудятся, богачи пиво попивают.

— И все у них без карточек? — спросил кто-то.

— Натурально. Я когда хотел, мог хоть банку свиной тушенки съесть.

— Ну, и дают?

— Что дают! — возражал Колька. — Их строй прогнивший. Им только нажиться.

— Это точно, — соглашались мы и спрашивали, — а хлеб тоже свободно продается?

— А хлеб они почти и не едят. Так, ломтик с чем-нибудь. Сандвич называется.

— Их бы к нам сюда, в блокаду.

— А ни черта они б не выжили. Непривычны, — решительно махал рукой Колька.

О Джоне он много рассказывал. И нам всем казалось, что мы тоже Джона знаем.

— Джон негр, — говорил Колька.

— А почему он на снимке-то розовый?

— Чудак, — улыбнулся Колька, — ведь фотография цветная. Ну, все и окрашено... Мы с ним из одной кружки пиво пили, а один хмырь нас увидел, поморщился и сплюнул: «Как, мол, это с черномазым пьешь...» А я демонстрацию устроил — еще одну кружку с Джоном напополам.

Мы восхищались Колькой. Он вырастал в наших глазах в великого борца за справедливость.

Колька был человеком из другого мира: он видел пальмы, негров, океан, сам вкалывал на палубе... А мы— только обстрелы, смерти, голод... И мы единодушно признали Кольку нашим верховодом.

Если кто-либо из уличной шпаны приставал, мы говорили:

— Кольке скажу!

— Какому Кольке? — заносчиво восклицал тот.

— Кольке из Сан-Франциско!

— Ну, иди, иди, — примирительно отступал обидчик.

С Колькой связываться ему не хотелось.

В НАЧАЛЕ СОРОК ПЯТОГО...

В начале сорок пятого мы, шестнадцатилетние допризывники, были вызваны на медицинское освидетельствование и воинскую приписку. Почти весь класс отправился в военкомат.

Там нас заставили раздеться донага, и мы смущенно ходили от врача к врачу, которые обстукивали и выслушивали наши худенькие тела.

А потом, также нагишом, мы подходили к столу, где сидела комиссия: в центре полковник, по обе стороны от него два офицера.

Полковник спрашивал:

— В какой части служить желаете?

Мои товарищи называли артиллерию, флот, связь...

Когда дошла моя очёредь и я предстал перед офицерами, сердце сумасшедше застучало и я тихо произнес:

— Я — в кавалерию...

Полковник вскинул глаза:

— Куда?

— В кавалерию... — еще тише произнес я, словно стесняясь чего-то.

Полковник придвинул к себе ближе мою индивидуальную карточку, пробежал ее:

— У вас не совсем полноценное зрение. А знаешь, когда эскадроны идут, — пыль до небес...

— Я привыкну, товарищ полковник, <— прошептал я.

— Ну, что же, — сказал полковник, обратившись к своим коллегам, — как поступим?

— Нам нужна в донских частях городская прослойка, — сказал один военный.

— Припишем его к донцам, — заключил полковник.

Я стоял не шелохнувшись, голый и, видимо, жалкий.

— Идите, — сказал полковник.

— Могу считать себя принятым? — спросил я и пунцово покраснел.

— Можете, — рассмеялись офицеры.

С тех пор до самого конца войны я все ждал, что вот-вот меня вызовут и пошлют в донские казачьи части сначала на выучку, а потом...

И я уже видел себя в развевающейся бурке, с вспененной над головой саблей, видел себя таким, ну почти совсем таким, каким был мальчик-гусар граф Петя Ростов.