Костёр 1972-05, страница 15

расстояние за шесть-семь секунд, конечно, налегке, без таких вот термосов и мешков.

Собравшись у окон, мы следили за Геращенко и его спутником, готовые поддержать их огнем. Вот Геращенко что-то сказал своему товарищу, тот отошел в сторону. Затем махнул рукой, и оба побежали.

Как же им тяжело было бежать, навьюченным термосами и вещмешками! На шее автомат, полы шинели бьют по ногам, — в карманах патроны...

Автоматная очередь взорвала тишину, едва бегуны вступили на площадь. Строчил немец из нашего дома, откуда именно — мы не видели. Пули, стуча о камни мостовой, выбивали искры.

А они бежали. Подпрыгивали термосы, на полусогнутых локтях болтались вещевые мешки. Солдат, который бежал впереди, уже поравнялся с убитым стариком. Увидев его, отпрянул в сторону, метнулся влево, вправо и успел вскочить в подъезд.

А Геращенко не добежал. Свалился у самой витрины. Оставшиеся пять шагов я протащил его, внес в комнату. Там снял термос, мешок с хлебом, автомат. Он был ранен в живот. Когда его бинтовали, сказал:

— Термос пробит. Заткните. Каша плывет.

Был он бледен той зеленой бледностью, которую я видел не раз — это когда пуля пробивает живот навылет. Это смертельная бледность. Геращенко попросил всех уйти от него. Солдаты послушались. Остались я и санинструктор. Геращенко тяжело дышал.

— Ну, чего морщишься? — сказал Геращенко. — Впервой, что ли, смерть видишь?

Он лежал на мягкой широкой • кровати, укрытый голубым стеганым одеялом с расшитыми на «ем розовыми и зелеными птицами.

— Вася, — сказал он, пытаясь улыбнуться, — будь здоров. Иди корми солдат и мадьяр.

Ухватившись за край одеяла желтыми пальцами, Геращенко натянул его на лицо. Я снял шапку и вышел из комнаты.

В обоих термосах была каша. В том, что принес Геращенко — манная, со сгущенным молоком. Видно, повар специально сварил ее детям. Четыре пробоины в термосе кто-то заткнул красными тряпочками. Пробоины были как раны.

Один солдат взял термос, две буханки и понес в подвал. Второй начал делить хлеб и раскладывать в котелки гречневую кашу.

В подвал я спустился, съев свою порцию. Все мадьяры сидели полукругом. Женщина обходила этот полукруг и большой ложкой —

половником делила кашу. Никто 'не ел. Дети тянули руки к каше, но им не давали, ждали, пока все не разделят. Вторая женщина резала хлеб на маленькие ломтики. Увидев меня, подошла, протянула кубик хлеба.

— Это кровь, — сказала она. — Кровь вашего солдата. Это мы не забудем.

В этот же день мы овладели всем домом. Всеми пятью этажами. Бой был таким отчаянным, какого я и не знал. Мы напролом врывались в квартиры, схватывались врукопашную. Котов, очистив пятый этаж, спрыгнул с солдатами на балкон четвертого, прямо на голову немецким пулеметчикам...

Когда к вечеру подошли наши танки с десантом пехоты, мы сдали им девять пленных и своих шестеро раненых. Погибло пятеро, не считая Геращенко. Меня, с простреленными ногами, отнесли в медсанбат.

...Больше четверти века прошло с тех пор. Я не знаю, стоит ли тот дом-корабль сейчас и где живут те люди, которых мы накормили в подвале. И помнят ли они нас?