Костёр 1976-01, страница 6

бы получилась она. А дорогу я перехожу быстрее и не боюсь машины. Да и что бояться? Машина же не слепое чудовище. В ней же человек сидит, шофер.

Идем к магазину. Оборачиваюсь — бабушки нет. Смотрю, она и вместе с нею какая-то женщина помогают встать мужчине. Его я видел раньше. Думал, пьяный.

— Бабушка, — говорю, — магазин закроют.

— Постой, — говорит она. И спрашивает у мужчины: — Сердце?.. Может, «скорую» вызвать?

— Нет, нет, спасибо. Я уж теперь дойду. Я тут, рядом.

И он пошел. И бабушка с ним. Держит под руку-

Я постоял, постоял, и тоже за ними. Взял мужчину под другую руку...

— Бабушка, магазин закрыли. Мы опоздали.

— Что ж, магазин откроют завтра опять. Завтра сходим.

Мы поворачиваем назад.

Странно', мне тринадцать лет, а бабуше скоро семьдесят. Я знаю в сто раз больше нее. Я бегаю шестьдесят метров за восемь и одну десятую, могу целый час плыть не отдыхая, могу решить любую задачу, рассчитанную на восьмиклассника... И почему я должен ей подчиняться? Но особенно трудно понять, что это она отвечает за меня, а не я за нее.

И вообще, что у нее есть? Одна скука, если не считать, что у нее есть дочь — моя мама. И зять — мой папа. И я, Вовка — семиклассник. И мои две сестры — Оленька и Наташка. А дела? В магазин сходит, в садик сестер отведет, в квартире уберет. Вот жизнь! Даже негде споткнуться. А тут, что ни день — одни неприятности.

Правда, когда бабушка ходит по улице, с нею здороваются люди. И она всем отвечает: «Здравствуйте!», «Добрый день». И у каждого что-нибудь спросит: «Как здоровье?», например, или: «Как дочка учится?», или: «Квартиру дали?» — «Дали». — «Ну и живите с миром».

Такой уж она любопытный человек. Все ей надо знать, чтобы как раз вовремя сказать такое слово, от которого собеседник улыбнется и скажет «спасибо»... И вот ведь ни капли не боюсь ее — ну что она мне сделает? А рассказать не могу. И не знаю почему.

Мы идем дальше. Внук и бабушка. Бабушка старая, и у нее нет никаких тайн, не то что у меня. Она идет медленно, еле-еле. И не будь ее, я бы сейчас галопом промчался по этой улице. Но она рядом, и я спрашиваю, чтобы не скучать:

— Бабушка, ты не потерялась?

— Нет.

Поворачиваюсь и хочу взять ее под руку. Но не тут-то было, не соглашается.

— Иди, иди, — говорит, — я не потеряюсь. Тебе стыдно ходить со мной по городу?

— Что ты?! Дай я возьму тебя под руку. Пусть те, у кого бабушек нет, завидуют.

А бабушка сама берет меня под руку. И мне прямо до смерти хочется рассказать, что сегодня мы всем классом мотали немецкий. Но я молчу. Я боюсь. И понимаю, что сразу после моего рассказа у бабушки испортится настроение.

Бабушка смотрит далеко вперед и спрашивает:

— Вова, а ты хочешь в старости быть таким, как твоя бабушка?

— Хочу.

И чувствую, сказал это вяло, неубедительно.

— Конечно, хочу! Я и буду таким, как ты.

— Ну, тогда не потеряешься, — говорит бабушка и смотрит на меня, хитровато склонив голову. Будто что-то знает.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Так себе, — говорит. — Жду, когда расскажешь, отчего в душу твою мороз вошел?

«Вечно она со своей проницательностью. Вот хотел же рассказать, так нет, не дала. Никакой чуткости. Старая и все».

Дома

На столе, рядом с голубым конвертом, я увидел письмо.

«Бабушка и внук, — было написано рукой мамы, — сегодня мы уже купили билеты. Соскучились по вас так, что сил нет. Только и делаем что задаем друг другу вопросы: «Как они там? Что с ними?..» Оленька и Наташка забыли все обиды. Называют тебя «хороший», «ласковый», «братик». Торопят нас домой. Так что ждите, скоро будем с вами... Вот пишу вам это и чуть не плачу — так соскучилась.

Мама».

Дальше папа:

«Учти, Владимир, приеду уже совсем скоро. Готовь дневник. И не вздумай «выводить» двойки: обнаружу. А дальше — сам знаешь... Мама, вы за ним проследите. Целую.

Отец».

Вот так родной папочка. Мама так хорошо написала: «хороший, ласковый, братик». А тут — «учти... дневник... проследите...». Когда я вырасту и у меня будет сын, я с ним никогда не буду разговаривать грубо.

Вот бы нам поменяться с тобой, хотя бы на недельку или на месяц.

Ты пришел из школы, и в твоем дневнике кишат двойки. Я беру дневник, листаю страницы и, видя эти самые кишащие двойки, не обращаю на них никакого внимания.

После этого мы оба смеемся, а у тебя, у моего сына, по щекам слезы текут, слезы любви и радости.

Или другой вариант: ты в школьном буфете расколотил стекло. Боролся, не заметил, толкнул и — вдребезги. Приходишь домой, долго не решаешься сказать об этом — а потом рас

4