Костёр 1976-09, страница 36

его ударило громом. Началось настоящее сердцетрясение, от которого рухнули остатки душевного горного хребта, — за дверью стояли два милиционера.

ТУРМАН И ТУЧЕРЕЗ

Я давно заметил, что люди немного глупеют к вечеру. Днем еще как-то держатся, а к вечеру глупеют прямо на глазах: часами смотрят телевизор, особенно сильно играют на гитарах, ссорятся чаще, чем днем, и главное — много едят.

Вот и мы немного поглупели. Мы глядели на Моню — и не могли понять, кто это перед нами. А он, белокрылый, в черном капюшон-чике, прохаживался по крыше и клевал крошки.

Наконец, Длинный упал на колени, схватил Моню, прижал к груди и осыпал градом поцелуев, не замечая, что к ноге великого турмана прикручено проволочное кольцо, в котором явно светит записка. Я хотел указать на это Длинному, но .не находил подходящих слов, а «еще бы» не слишком годилось к случаю. Длинный записки не замечал.

— Еще бы... — сказал все-таки я.

Длинный не обращал внимания, целуя

Моню.

— Еще бы, а еще бы, — продолжал я.

Длинный целовался и всхлипывал.

— Еще бы, черт, — не удержался я, — Моньку он видит, а записку не видит. Что ты, ослеп, что ли?

Длинный изумленно поглядел на меня.

— Еще бы тебе очки протереть, — говорил я и не мог остановиться, меня прямо понесло. — Разуй глаза, записка у Мони на ноге. Понимаешь?

— Еще бы, — ответил Длинный, но не видел записки и не понимал ничего.

Тогда я решительно взял дело в свои руки, достал записку. Вот что было написано в ней:

«Пуговица сработала. Остатки монахов в количестве четырех находятся в кармановском отделении милиции. Куролесов».

Нужно ли говорить, что мы с Длинным немедленно бросились на поезд, стремительно смотались в Карманов и поспели в тот самый момент, когда старшина Тараканов кормил голубей колбасой.

— Как вещественное доказательство она устарела, — говорил старшина. — А для голубей подойдет.

— Голуби колбасу не едят, — возражал Фрезер, — им надо зерновых культур типа гречки.

Василий Куролесов выдал нам четырех монахов, проводил до поезда и долго махал рукой вслед нашей электричке.

В этот же вечер мы вернулись домой и успели погонять голубей. Весь двор, конечно, был заполнен жильцами, многие залезли даже на крышу, чтоб увидеть это чудо — монахов, летающих в вечернем небе.

Вдруг со стороны Красного дома послышался пронзительный свист. Это свистел Тимоха-голубятник. И вслед за свистом из глубины Зонточного вырвался голубь. Белый, как снег, он стремительно прошел мимо монахов, прямо подымаясь вверх.

Это был знаменитый Тимохин Тучерез.

Завидев его, Моня оторвался от стаи и дунул следом.

Тут бешено засвистел Длинный, засунув в рот буквально все пальцы, и я поддержал, и дядя Сюва, и Райка Паукова, и тетя Паня ужасно засвистела с четвертого этажа, и даже бабушка Волк засвистела тем самым свистом, который называется «Воскрешение Лазаря».

А Тучерез поднялся уже высоко и все шел вверх, чуть с наклоном, набирая высоту... Просто жалко, что не было в небе тучи, которую он бы с ходу разрезал пополам.

Вот он встал, как жаворонок, на месте, сложил крылья и камнем стал падать вниз.

Тут же Моня подхватился вокруг него — завил спираль.

Тучерез упал на крышу Красного дома, раскрыв крылья в самый последний момент, а Моня перевернулся через крыло, через голову, пролетел у самой Тимохиной головы и снова взмыл кверху, догоняя монахов.

А солнца уже и не было видно. Хвост заката торчал из-за кооперативного дома, фонари зажглись в Зонточном, а в небе появились две или три звезды. Сумрачный, фиолетовый лежал Зонточный переулок под вечерним московским небом. Сверху, с крыши уже и не было видно лица бабушки Волк, сидящей под американским кленом, и дяди Сювы в окне третьего этажа. До нас долетали только отдельные их слова:

— Сейчас бы селедочки баночной.

— Да есть у меня пара красноглазок, заходите, бабушка.

Жильцы перебегали из подъезда в подъезд, хлопали дверями, и в окнах уже зажигался свет.

Только Жильца из 29-й квартиры не было нигде видно.

Скучный сидел он дома и перебирал перья— красные и золотые, скромные и многоцветные.

«Что в них толку, — думал он. — Взлететь мне они не помогут».

Жилец вспомнил было сон про Райку Па-укову, но тут же подумал: «Какая такая Райка? Эта грубая женщина?! Да она даже улыбнуться не может. Только грубит».

Жилец захлопнул альбом, кинул его на шкаф, надел пиджак и вышел на улицу.

Мрачный, мрачный постоял он под американским кленом, вздохнул и пошел за ворота.

«Не жилец я на этом свете», — думал Жилец.

Мрачный, мрачный шел он по переулку, шел и шел и не оглядывался назад. А зря не оглядывался, потому что следом за ним шла Райка Паукова и смеялась.

КОНЕЦ