Костёр 1976-11, страница 19

Лрк. МИНЧКОВСКИЙ

РАССКАЗ

lyie+M^jyicu

В тот год я ходил в четвертый класс.

Со мной учился мой лучший приятель и сосед по Ковенскому переулку Ленька Щечкин. Порядочный, между прочим, шалопай, хотя и на редкость сообразительный тип. Этот Ленька был настолько смекалистым, что, весь год читая под партой про Шерлока Холмса и всякие другие захватывающие сочинения, умудрялся притом переходить из класса в класс, да еще без всяких переэкзаменовок.

Секрет чуда, которому завидовали все остальные лодыри нашего четвертого «б», таился в Ленькиных артистических способностях. Верным средством, обезоруживающим самых въедливых из учителей, были щечкинские липовые прямота и чистосердечность.

Если Леньку, и не подумавшего перед тем выучить урок, вызывали к доске, он стоял возле нее с таким неподдельным огорченным выражением на своей круглой физиономии, что не выдерживало ни одно преподавательское сердце. Щечкина с богом отпускали, взяв с него слово, что к следующему разу он будет все знать.

С трогательной благодарностью в глазах Ленька клялся именно так и поступить и, положив мел, бесшумно усаживался на место. С этой благополучной минуты и до конца урока Щечкин, подперев кулаком подбородок, с таким примерным усердием внимал словам учителя, что и в самом деле можно было подумать — не мыслил своего будущего без изучения предмета, о котором шла речь.

Но я-то знал, чем была занята гениальная голова моего друга. Ленька разрабатывал план, как нам улизнуть с последнего урока и успеть на двенадцатичасовой сеанс в кино «Сатурн», где уже третий день шла американская кинокомедия с участием обожаемого нами очкарика — Гарри Ллойда. Я и сам с утра только о том и думал, поминутно нащупывая в кармане пятнадцать копеек, выданные мне на горячий завтрак.

Вообще-то Щечкина и у доски, и устно спрашивали редко. В том ему счастливо помогал русский алфавит. Ленькина фамилия в классном журнале таилась где-то у самого нижнего обреза страницы. Но если у кого-нибудь из учителей и являлась мысль начать опрос снизу вверх, у Щечкина и тут была надежная защита из двух братьев-близнецов Яковлевых и

бестолковой девчонки Юрченковой, с которой дело всегда затягивалось.

Хуже всех в нашем четвертом «б» приходилось Яшке Абу. Надо же, чтобы человеку досталась такая неладная фамилия. «А» и «Б»— и все. В какую историю ни попадешь, всегда станешь гореть самым первым. Никто этого Аба нигде не мог опередить. Даже в толстой, как кирпич, телефонной книге его отец был напечатан на самом первом месте. Ну еще приходилось отдуваться Бабченко, Васину и Глинскому. Словом, Леньке беспокоиться не приходилось. Сидя на своем месте в пятом ряду, он чувствовал себя в полной безопасности.

Однако нашелся в школе человек, который все щечкинские штуки быстро раскусил. Это был учитель естествознания недавно ставший нашим классным рук оводителем, Анатолий Николаевич. Он был еще очен, молод. Мы любили своего наставника, и больше всего за то, что классным наставником он нам совсем не казался.

Даже внешне Анатолий Николаевич ничем не походил на остальных педагогов, большинство из которых к нам перешло от института благородных девиц, вместе с сетками на лестницах, чтобы воспитанницы не бросались вниз, разочаровавшись в юной жизни.

Был он высок и не по-учительски кудряв. Носил бывалую двубортную тужурку и косоворотку под ней. Тач выглядела верхняя половина одежды — память о студенческих годах. Нижняя — брюки-галифе и порыжелые сапоги свидетельствовали о недавнем военном прошлом естествоведа.

Анатолий Николаевич, хотя и встречался с нами далеко не каждый день (ведь уроки естествознания не часты), хорошо знал всех сорви голов и бузотеров, то есть, по-тогдашнему, шумных озорников, и к каждому имел свой подход. Случись что-либо врать или отпираться перед нашим олей было напрасным делом.

Знал он, разумеется, и Щечкина и прекрасно понимал, что Ленька за птица. Анатолию Николаевичу будто даже доставляло удовольствие наблюдать, как ловко тот выходил из любого положения. Если Щечкин вдохновенно «заливал», почему он опоздал в школу или удрал с урока, наш Толя с вниманием выслушивал его, а потом говорил:

16