Костёр 1977-02, страница 18

Долго Мыньков был сам не в себе, обнаружив, что кем-то разграблен тайник, какие он устраивал по бухтам на случай вынужденного ночлега. Ну, куда мог запропаститься оловянный ковш — едва ли не единственная его посуда для варки пищи? Быть может, кто-то из шипицынской артели через пролив перебрался и теперь ищет его? Или кто-то во время крушения спасся?

Мыньков часто оглядывался. Каждую бухту, прежде чем войти в нее, напряженно рассматривал из укрытия: нет ли следа человеческого, нет ли дымка?.. Но нет, бухты простирались в тягостном безлюдье, за сеткой дождя и мороси были они унылы и дики.

Ковш вскоре нашелся в сотне метров от тайничка у еле приметной песцовой норы. Чему удивляться? Песец тащит из-под носа что ни пбпадя, лишь бы досадить человеку,— Мынькову ли не знать. И все-таки... Ну зачем песцу оловянный ковш? А ни за чем. Для потехи. Они ведь шутники.

Все же ничто Мынькова так не напугало, как некое им не разгаданное явление на исходе пятого лета одиночества. День клонился к закату, местами в сопках было чуть мглисто. Мыньков шел с мешком из нерпичьей кожи, доверху набитым подосиновиками. (Вот еще несуразность какая: нет на острове леса, ни осин, ни берез, ни другого дерева, а грибы растут на загляденье — подосиновики, подберезовики, даже белые). Торопился до тумана выйти к морю, грибов стушить, горяченького поесть.

Оставалось спуститься в ущелье, чуть затянутое облачно-туманной пеленой, — и вот он,

берег. Низкое солнце бросало на эту пелену дымчато-золотистые лучи. И вдруг Мыньков споткнулся, оцепенел. В зыбком сквозящем облаке он увидел самого себя — свою темную тень, окруженную двойным кольцом радуги. Одно кольцо цветисто мерцало вокруг как бы слегка приподнятой над туловищем головы в треухе. Туловище тоже было взято в радугу. И вся эта зловеще прекрасная разъединенная фигура молчала. Лишь призрачно перемещался пронизывающий ее туман.

Мыньков глухо вскрикнул, как бы поперхнулся криком и побежал, рассыпая грибы, не оглядываясь, охваченный суеверным ужасом. Но на спуске с крутизны все-таки оборотился— любопытство пересилило испуг. Призрака не было. Облако уплотнилось.

— Свят, свят, свят! — запоздало осенил он себя крестным знамением. — Сгинь, нечистая сила!

Нечистая сила? Но почему? Быть может, чудо божественное? Тогда что бы оно значило? Доброе это или дурное предзнаменование?

Редкое оптическое явление, представлявшееся набожному человеку чудом, Мыньков все же воспринял как добрый знак. Как некое веление: не сиди, Яков, действуй! Не едут к тебе товарищи? Но почему бы тебе самому не поехать к ним? Сколько ты еще будешь ждать и маяться? Почему не попытаться самому смастерить байдару, чтобы переплыть пролив? До острова Медного едва ли верст сорок пять наберется, в ясную погоду кажется — рукой подать.

Почему не рискнуть — с острожкой, с оглядкой? Авось да получится!

БАЙДАРА, КАК У АЛЕУТОВ

Позже Мыньков скажет с обидой: «Тщетно я ждал своих товарищей, которые обещали за мною приехать, но не бывали. Я боялся, не утонули ли они, переезжая через пролив».

И вот он стоял на берегу этого пролива, не зная и не ведая, что его товарищи даже в мыслях не держали прийти к нему на помощь, погруженные в свои собственные заботы и ссоры. Ближние к Мынькову островки и рифы сплошь были завалены здоровенными тушами сивучей — морских львов. Лежали кое-где и мертвые львы, и нерпы тоже, но еще такие, шкуры которых не поздно было использовать для выделки кож. Ибо, как мы знаем, замыслил Мыньков соорудить здесь легкую байдару на манер алеутской.

Жаль, что вычищенные от жира, с соскобленной шерстью, кожи долго еще оставались сырыми, тяжелыми, а быстрая сушка у костра делала их хрупкими. Но все же сумел Мыньков изготовить потребное число прочных кож. Затем он принялся обтягивать ими заранее связанный из гибких прутьев каркас однолючной байдары. Словно кокон получился. Незатянутым Мыньков оставил только люк. Умостив

шись в нем, нужно было лишь поднять горловину из кож и крепко затянуть ее под мышками. Хоть перевернись — вода внутрь байдары не проникнет. Понятно, что все-таки страшно, а что делать? Надобно попробовать. А чтобы и самому не промокнуть, сшил Мыньков еще в юрте из сивучьих кишок камлейку с капюшоном. На руках у запястий и вокруг лица кам-лейка наглухо стягивалась шнуром.

И вот однажды, взяв запас пищи и воды, решился Мыньков оттолкнуться от берега. Был солнечный тихий день. Вдали проступала исщербленно-ребристая синеватая земля. Но попробуй доберись!

Байдара была легка в ходу, но вся сгибалась и разгибалась, ребра-шпангоуты тягостно скрипели, и эту подвижность Мыньков ощущал всем телом. Любой сивуч мог прокусить байдару, любая касатка — опрокинуть, и уповал Мыньков лишь на то, что как-нибудь обойдется, что зверь не тронет.

И вот, когда Мыньков уже изрядно втянулся в пролив, он увидел вдалеке по курсу стадо китов-кашалотов, беззаботно резвящихся и пускающих фонтаны. Понаблюдав за ними,

16