Костёр 1977-02, страница 40

столько же. Будем растягивать до флотского пайка.

— Дотянем?

— Конечно, дотянем.

После корочки хлеба и разговора о флотском пайке мальчики опять приободрились, но бодрость их была теперь совсем не та, что раньше. Ночь шла на убыль, а пассажирский поезд с ящиком все не приходил и не приходил.. Поезда за окном грохотали то и дело, но все они были товарные военные и все проносились напролет.

— Смотри, Сашок, танков-то сколько... Пушек! Идут и идут. Где их только мастерить успевают?

— На Урале. Где же еще! Там заводы, там кузница победы. Помнишь, Павла Юрьевна говорила?

Сначала мальчики на каждый грохот бросались к окну, а потом даже и от печки отходить не стали. Они поглядывали на пролетающие огни паровозов да слушали выкрики за стеной:

- Тюнино! Тюнино! Сто двадцатый проследовал... Кирсанове! Кирсанове! Двести шестому путь свободен.

И каждый раз дежурный хлопал дверью, выходил на платформу, пропускал мимо себя грохочущий состав и опять хлопал дверью, опять накручивал рукоять телефона, кричал в трубку и снова ненадолго затихал.

Митя подумал: «Хорошо ему. Он работает, он у себя дома. Ему бежать никуда не надо. Мне вот тоже, когда я работал в интернате — колол дрова, ездил за водой, — было так хорошо».

Но вслух Митя не сказал ничего. Саша мигом бы отрезал: «Опять трусишь?», — а Митя нисколько не трусил, ему просто так думалось, вот и все. Вслух он произнес:

— Хоть бы время узнать... А то непонятно: то ли ночь, то ли утро?

Саша слез на пол, стал ходить, неслышно ступая валенками. Он тоже сильно тревожился. Он думал о том, что если до рассвета они не уедут, то в интернате их наверняка хватятся и тогда им во веки веков не видать никаких кораблей.

Тут опять зажужжала телефонная вертушка, и дежурный принялся выкрикивать не номера поездов, а совсем другое. Он закричал:

— Тюнино! Тюнино! Валя, позови Сидорчу-ка... Что? Все равно позови! Я сам двое суток не спал... Сидорчук? Ты что, Сидорчук, дрыхнешь, дрова не шлешь, пока у меня запасной путь свободен? Что? Не дрыхнешь? А почему дрова не присылаешь? Грузить некому? Сам грузи, Сидорчук, сам! Что? Как мои дела? Дела — как сажа бела! Не поправляется напарник мой... Пряхин, говорю, не поправляется! Третьи сутки мне не выстоять. Усну. Аварию сделаю... Ты, Сидорчук, давай дрова шли и на подсменку мне хоть часа на два кого-нибудь. Ну, ну! До семи ноль-ноль я вытерплю,

продержусь. Недолго осталось, полтора часика. Ты с ним, Сидорчук, и махорки пришли. Пришли, пришли, не зажимай! Я тут свою всю высмолил. Ну, будь здоров, жду!

Дежурный повесил трубку, а Митя подумал о нем опять:

«Нет, этому человеку за стенкой не так уж и хорошо. Ему так трудно, что он говорит: «На ходу усну!», да только все равно терпит. Он мало того, что терпит, он еще дрова какие-то требует: наверное, тоже для Пряхина».

Митя вспомнил высокую поленницу за крыльцом интерната. Вспомнил, что вся она из толстых кряжей и стоит совсем неколотая, а переколоть ее в интернате не может никто, кроме Мити, ну, разве что Филатыч...

«Да не только дрова. Вот у дежурного по разъезду товарищ болен, а у нас в интернате Зорька... Очень похоже все получается. Похоже, да не совсем! Дежурный о больном Пряхи-не заботится, работает за него, а я от Зорьки сбежал. Я даже не знаю, как она там? Выздоравливает или нет? А если не выздоравливает, то кто воды с ручья на салазках привезет? Павла Юрьевна с Егорушкой, что ли? Или опять Филатыч, у которого и так уже от старости и работы руки трясутся?»

Митя поежился, слез с дивана, тоже заходил туда-сюда.

— Озяб? — сказал Саша. — Походи. Я вот походил и согрелся. Теперь скоро.

— Откуда известно?

— Разве не слышал, к дежурному сменщик едет? А если едет, то значит на поезде, который тут остановится. Может быть, этот поезд и есть наш — с ящичком!

А Мите было уже не до поезда. У Мити голова раскалывалась от горьких дум. Он совсем не знал, что делать. С одной стороны, все получалось так, что надо бы вернуться, а с другой стороны, выходило: если вернешься, то сделаешь предательство. Вернуться — это значит бросить Сашу здесь, на полустанке — сам-то Саша назад ни за что не повернет, а ведь Митя еще и на себе испытал, каково человеку, если он останется в пути один-оди-нешенек.

Митя ходил, думал, даже головой покачивал, как от боли, и Саша спросил:

— Ты что?

— Ничего. Просто Егорушку вспомнил. Егорушку жалко. У него сегодня день рождения, а дудочку ему я так и не подарил...

И тут Саша ни с того ни с сего подбежал к Мите, ухватил за пальто, притянул к себе и сердитым, и в то же время странно всхлипывающим голосом зашептал:

— Тебе Егорушку жалко? А мне, думаешь, нет? А мне, думаешь, наплевать? Да если хочешь знать, так я Егорушку больше тебя жалею! Я ему сегодня весь свой сахар за завтраком хотел подарить! И половину хлеба хотел подарить... Я ему сюрприз готовил, а ты говоришь...

36