Костёр 1977-03, страница 8

В зале ожидания — ни души. Темно. Холодно. Против дверей, под самым потолком, дрожит, едва освещая угол, слабенький огонек.

Семашко поставил чемодан, присел. Винить, что его не встретили, некого. Не писал точного дня приезда, не дал телеграммы. Решил перехитрить других, приехать в село незаметно, подготовить квартиру для жены и дочери — хочется, чтобы им было здесь хорошо и уютно, сколько они помытарствовали! — а выходит, перехитрил сам себя.

Огонек керосиновой лампы стал мелко дрожать и погас.

Семашко походил из угла в угол — знобило! — похлопал себя ладонями по плечам, теплее не становилось.

«Нужно что-то делать, — подумал Семашко. — Искать станционного служащего».

Заметил еще одну дверь в зале, постучал.

Никого.

Постучал снова.

Теперь кто-то вроде бы приближался, в сенях зашаркали валенки.

Звякнула цепочка. И Семашко увидел горящую свечу, из-за которой пристально глядели на него усталые, немолодые глаза.

— Что вам, господин хороший? — спросил человек хриплым голосом. Поднял свечу и обвел вокруг лица Семашко, точно пытался узнать в ночном посетителе кого-то из знакомых. Не узнал. Вздохнул только.

— Нельзя ли света достать?

Взгляд у служителя был тяжелый. Он прошел мимо Семашко, поднялся на лавку и покачал лампу.

— Керосин кончился. Нету больше. Скоро уже рассветет.

И пошел обратно. Не закрыл дверь, а задержался у входа.

— Может, на кухне побудете? Там теплее...

Николай Александрович медленно двигался

по заставленным, захламленным сеням. На стенах висели корыта, хомуты, сбруя, а у вторых дверей возвышалась поленница мелко наколотых дров.

На кухне тоже было нище и голо. "Большой стол, сколоченный из струганых досок, да две или три табуретки. Напротив глядело на Семашко жерло протопленной русской печи, слабые угольки теплились в ней.

Николай Александрович повесил на гвоздь пальто, набросил шляпу, прильнул к широкой и теплой стенке. Хорошо! Тело сладко заныло.

— В горницу, господин хороший, пустить не смогу... У нас там...

Не договорил. Махнул рукой.

— Спасибо, — сказал Семашко. — Мне и здесь хорошо. Главное, вас не стеснить...

Он перенес табуретку к печке, прикорнул. Славно! Глаза сами слипаются — нелегкий и неблизкий был для него путь.

Приснилась ему дорога в ухабах и колдобинах. Он в валкой телеге. Набежали откуда-то жандармы с саблями, стали ворошить сено,

искать какого-то мальчика. «Здесь он должен быть! — кричали они. — Здесь!»

Семашко о/крыл глаза, вытер вспотевшее лицо и сразу услышал за стеной слабый и протяжный стон. Кто это? Ребенок? Птица?

За окном чуть рассвело, и теперь Николай Александрович действительно различил высокие сосны и тонкую, поблескивающую серебром полоску лесной дороги.

Стон повторился.

Семашко шагнул к двери, но отворить не решился — стон мог быть случайным: лег неудобно, приснилось что-нибудь страшное.

Он вернулся назад, попытался задремать снова.

«Нет, это больной», — думал Семашко, невольно вслушиваясь в тяжелый судорожный кашель за стенкой.

— Пи-ить! Пи-и-ить, мамка!

Ребенок!

Семашко решительно подошел к двери, открыл ее. В углу большой горницы теплилась лампадка. Тусклый свет обозначил сгорбившиеся, склоненные над кроватью фигуры взрослых, отца и матери.

На скрип двери отец отодвинулся немного, и Семашко увидел мальчика. Он полусидел в подушках, ловил ртом воздух.

«Это очень больной ребенок, — сразу подумал Семашко. — Только чем же помочь? Без лекарств, без инструментов? Может, лучше молчать? Дождаться рассвета, а тогда уж в больницу...»

— Пи-ить!

— Пей, пей, — сказал отец. — Пей, Федька. Пей, если хочешь.

Кашель разрывал грудь мальчика.

«Что с ним такое? — думал Семашко.— Астма? Нет. На астму это не похоже. При астме другой выдох...»

«Такого дыхания я никогда не слышал. — Он походил по кухне, остановился. — Странное дыхание, — повторил он. — Нужно бы войти и осмотреть ребенка. Промедление может быть опасным...»

Он постучал, еще не понимая, чем же может быть полезен больному.

Ему не ответили.

Тогда Николай Александрович надавил на дверь и вошел в горницу. На полу, оказывается, спали еще дети.

— Зачем пустил чужого?!—сказала жена.— Других жалеешь. А нас кто пожалел?

Семашко приблизился к кровати. И тут ясная догадка будто бы ббожгла его: «Это же круп! Дифтерия! Значит — отек горла!»

Он передохнул. Ему стало страшно.

«Если сейчас не помочь ребенку, — понял он,.— мальчик погибнет».

— Я врач, — сказал Семашко.

Они будто не слышали его, оглохли.

На часах было пять. Светает теперь поздно, и откладывать на утро нельзя.

— Пустите! Пустите меня! — метался мальчик. — Я побегу! Я на речку... Мне жарко!

6