Костёр 1977-03, страница 9

Семашко опустил ладонь на плечо матери, почувствовал, как напряглась женщина, как попыталась она сбросить его руку.

Я — врач, — повторил Семашко. — Мальчик тяжело болен. Ему нужна помощь.

Она повернулась.

— Помощь? Мы уже ездили в больницу. Возили ребенка! Фельдшер забрал деньги и велел парить Федюшку в бане.

Она упала перед лампадой на колени, стала молиться:

— Господи! — причитала она. — За что так страдает ребенок? Он никому не сделал худого.

Отец молчал.

Семашко вдруг вспомнил, как однажды в Новой Александрии его вызвали к такому больному. Он мчался, гнал лошадей, но... оказалось поздно. Нет, теперь он этого не допустит.

— Жарко! — метался мальчик. — Нечем дышать, мамка!

Кашель сотрясал его тело.

«Это дифтерит, — понял Семашко. — Операция неизбежна. Но где оперировать? В избе? Ночью? Без света? Чем?»

Он тут же возразил себе:

«Но это единственный выход...»

На полу заплакал грудной ребенок, проснулся. Мать сунула в тряпку кусок картошки. Ребенок зачмокал губами, утих.

— Зажгите свет, — приказал Семашко. — Мне нужно осмотреть вашего сына.

Отец зажег лампу и свечи. Мальчик выглядел старичком. Впалые щеки. Запавшие глаза. Стеклянное, стынущее выражение было в них.

Семашко приказал:

— Открой рот, Федя.

Отек был огромный. Николай Александрович ужаснулся.

— Страшное горло, — сказал он вслух.

Мать будто проснулась. Она наконец поняла,

чего не договаривает доктор.

— Спасите! Спасите Федю!

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Семашко, помогая матери подняться с пола,— Кипятите воду.

Повернулся к отцу.

Нужен нож. Острый сапожный нож. И быстрее.

Служитель бросился в угол. Инструменты высыпались из ящика, зазвенели.

Николай Александрович проверил нож на ногте, — острый.

Женщина удивленно следила за ним, не понимая, что же он затевает.

— Чайник? — спросил Семашко. — Фарфоровый чайник. Для заварки.

Она принесла чайник.

Семашко ударил по носику, отбил его.

— Чайник еще совсем новый, — жалобно сказала женщина.

Мальчик открывал рот, хватал воздух. С каждой секундой дыхание становилось хуже.

— Пусть мать выйдет, — приказал Семашко. — А отец мне поможет.

Он сам закрыл дверь на кухне, скинул пиджак, закатал рукава. Потом взял нож, чувствуя его стальную тяжесть, ошпарил его, склонился над ребенком.

Теперь ошибаться нельзя. Невозможно. Разрез должен быть единственным и бескровным. Он знал точное место.

Мальчик дышал редко. Плечи его вздымались. Он лежал без сознания.

Семашко взглянул на отца, — нужно бы сказать ему доброе слово, — но мужчина с ненавистью глядел на него. «Если ребенок погибнет, — подумал Семашко, — отец убьет меня здесь же..-i»

Разрез оказался точным и быстрым.

Семашко завел отбитый носик чайника в рану, создавая искусственный ход воздуху.

Дыхания не было.

На стенных часах неожиданно выскочила кукушка, прокуковала четыре раза. Она словно издевалась над Семашко.

«Нет, — подумал он. — Я должен его заставить дышать. Должен».

Он сдавил ладонью грудь мальчика. Потом еще и еще.

И вдруг мальчик вздохнул. Воздух ворвался в трубку. Наполнил легкие.

— Дышит? — шепотом произнес Семашко, но ему показалось, что он это крикнул.

— Дышит! — как эхо повторил отец.

Николай Александрович распрямился, прошел несколько шагов и опустился на табуретку. Сил не было.

Отец распахнул дверь настежь.

— Умер? — закричала мать на кухне, перепугавшись вида собственного мужа.

Служитель плакал.

— Что? — снова крикнула мать, как безумная.*— Как Федька?

— Жив, — заставил себя произнести Семашко. — Будет жить. Теперь я ручаюсь за вашего Федьку.

НАТРИЦЫ-БАТРИЦЫ И КЛЮЧИ ОТ АПТЕКИ

До приезда Николая Александровича Семашко в Троицкое был на всем сельском участке один-единственный бог: фельдшер Алексей Никитич Суханочкин. Крестьяне его побаивались, величали барином и ломали перед ним шапки.

За долгие годы работы нажил себе Суханочкин приличное состояние. Имел выезд — пару лошадей, запряженных в замечательную пролетку. На сидении лежал богатый ковер, будто бы привезенный Суханочкиным с кровавой войны с турками, где он служил в молодые годы военным фельдшером.

По деревне Суханочкин не ходил — ездил. Толстый, краснолицый, в шубе из богатого меха. Овчину, эдакий крестьянский тулуп, не наденет. Тетка Анисья рассказывала, что кто-то принес Суханочкину меховой кожушок, так он ¹ не взял, а в лицо кинул — обиделся на крестья

7