Костёр 1977-04, страница 17

Николай Александрович ждет, когда перестанут болтать на нарах, уснут. Он разворачивает листок, приближает к глазам. Написано неразборчиво, но прочесть можно.

«Не робей. Ты сидишь за экспроприацию в Тифлисе. Приехал Ленин, взялся за твое дело».

Ленин!

Семашко в какой уж раз перечитывает бумажку. Как мало и как много сказано! Он не понимает, что это за экспроприация в Тифлисе. Но ему ясно другое: раз сам Ленин взялся за его освобождение, значит, все будет в порядке.

Семашко некому сказать, что сегодня он счастлив. Не с кем поделиться. Ему хочется крикнуть. Там, на воле, за него бьются товарищи, Ленин!

У Надежды Михайловны в гостях Иннокентий. Фамилия у него Дубровинский. Иннокентий — партийная кличка, но именно так называют его друзья. Иннокентий принес деньги — партийная касса помогает семье Семашко, попавшего в беду.

Надежда Михайловна ждет. Не расспрашивает. Если это возможно, то Иннокентий расскажет все сам.

— Мы, наконец, выяснили причину, — говорит Иннокентий. — Делом вашего мужа займется один из лучших адвокатов Женевы, а процесс будет контролировать сам Ленин.

Слезы выступают на глазах Надежды Михайловны. Неужели Владимир Ильич?! Только не плакать. Жена большевика не имеет права распускаться, сколько раз говорил ей об этом Семашко.

Дубровинский наливает чай в блюдце, откусывает сахар — такая привычка из России,— прихлебывает.

— Теперь можно и рассказать, — сообщает он. — История любопытная. Партии нужны были деньги. Раздобыть их взялся Камо.

Надежда Михайловна много слышала об этом легендарном человеке. Но какое он имеет отношение к мужу?

— На центральной Тифлисской площади Камо устраивает засаду и нападает на фургон с деньгами. Стрельба. Паника. Солдаты бегут, а деньги оказываются в руках революционеров.

Дубровинский наливает новую чашку.

— Переправили за границу, и, представляете, оказалось, что все номера захваченных денег уже сообщены в европейские банки. Первой арестовали Олю Равич, члена женевской социал-демократической группы. Взяли ее в Мюнхене.

— Но Николай Александрович?!

— Да, он не знал Ольгу. Поэтому-то она и решила написать на его имя. Подумала: доктор— это не так подозрительно. Полиция же расценила письмо как улику.

— Николая Александровича даже не было в России, когда Камо совершил нападение!

Дубровинский кивнул.

— Я же сказал, у нас все шансы добиться успеха...

Он развернул газету.

— Седьмого января Владимир Ильич приехал в Женеву. Вот его заявление... — Иннокентий поискал глазами текст, перегнул лист и прочел: — «...наши швейцарские товарищи несомненно проявляют значительный интерес к аресту Семашко. Все русские товарищи, знающие его, твердо убеждены в том, что он ни в малейшей степени не причастен к тифлисской «экспроприации» и не мог быть причастен к ней».

Надежда Михайловна с жадностью слушала слова Ильича.

— «...Мы выражаем твердую уверенность в том, что пресса международной социал-де-мократии в самое ближайшее время с такой же обоснованной радостью будет приветствовать освобождение арестованного в Женеве товарища...»

Дубровинский улыбнулся Надежде Михайловне и закончил:

— Представитель Российской социал-демократической рабочей партии в Международном социалистическом бюро... Ленин.

— Господин Семашко, можете собираться.

— С вещами?

— С личными вещами.

Семашко все еще не уверен, что его освобождают. Разное бывало. Кто знает, может, вызовут, чтобы переправить в другую тюрьму, дальше от Женевы.

Он выходит в тюремный двор — каменный колодец с высоченными стенами, — идет к административному корпусу.

Полицейский распахивает мощную дверь, и Семашко видит перед собой чиновника в штатском. Сколько сострадания в его лице! Чиновник вскакивает и, вытянув руки, направляется к Семашко, как к другу.

— Вы должны нас простить, господин Се-муш-кин... — Еле выговаривает он русскую фамилию. — Это не по нашей вине. Швейцарские власти были введены в заблуждение. Я уже и сам говорил: зачем доктору грабить банки? — он заискивающе смеется. — Можете идти. Вас ждут жена и дети, дорогой господин Се-муш-коф.

Николай Александрович не отвечает на любезность. Поворачивается. Идет к дверям.

Скорее на волю! Там у ворот стоят его дети и жена. Как стучит сердце! Как трудно совладать с собой!

Двери тюрьмы открываются одна за другой. Звякают засовы, скрипят петли.

И вот улица! Солнце на мостовой. На стеклах зданий! На стенах!

Он так и стоит неподвижно, прижавшись к воротам женевской тюрьмы, ищет глазами своих.

Вот они! Все четверо.

— Надя! Надюша!

15