Костёр 1984-01, страница 10
не просто так. Время теперь не за нас. Весеннее солнце жарит, как нанятое, — лесные дороги впереди за горой рушатся тоже. Но вот трубы все до единой улеглись на место. Мы лазаем вокруг кузова и по кузову: утягиваем борта и поклажу обрывками проволоки. От ее колких концов ладони мои в глубоких ссадинах, но я терплю, не охаю. А тут и отец начинает на меня поглядывать почаще. Более того, он даже просит: Стой! кричит отец. Стой! — Вот здесь, Пашка, помоги подтянуть... Вот тут, сына, давай еще закрутим... Ехать нам теперь придется еще быстрей, а то забедуем на этой горе среди водополья, как дед-Мазаевы зайцы. А когда он отошел чуть в сторону от машины, когда оглядел увязанную поклажу, то — довольный — и ко мне обернулся всем лицом. Обернулся, тут же встопорщил испуганно брови: Ежки-ложки! На тебе ведь сухой нитки нет! — Одна, может, есть... — пробую я пошутить и, держась за крыло машины, силюсь расстегнуть левый, полный воды полусапожек. А самого так вот и покачивает, так вот из стороны в сторону и водит... А в глазах, то ли от солнца, то ли еще отчего — золотые комарики. Они ходят кругами вместе с солнцем, вместе с соснами, вместе с отцом туда-сюда, туда-сюда. И, слышу, он чего-то вроде как перепугался еще больше. Он распахивает кабину, хватает меня под мышки, бухает на мягкое сидение — срывает сам с моих ног «фирменные», а теперь похожие на осклизлые чуни, обувки. — Что ты как маленького! — порываюсь я вывернуться, а он все равно полусапожки с меня сдернул, мокрые носки сдернул, ватную стеганку с себя смахнул, под босые мне пятки подсунул, прямо орет: — Грейся! Сейчас костер еще запалим! — Какой костер? Сам говоришь: надо ехать поскорее... А он не слушает, скачет вдоль дороги, вдоль опушки по влажным сугробам, корежит там сучья, пеньки, валежины. Я глазом моргнуть не успел: на проталине под сосной полыхнуло розовым столбом пламя. И опять отец сгребает меня в охапку, тащит к сосне, сажает на опрокинутый, горячо нагретый близким огнем пенек: Теперь штаны скидцвай! Штаны-то зачем? Высохнут на мне... Вдруг по дороге, возьмет, да все же и проедет... — Не проедет. Одни мы тут. И будем сидеть тут, пока ты у меня не прожаришься насквозь. Я так и присвистнул. «Вот,—думаю,—допо-могался! Опять, выходит, не столько пользы отцу от меня, сколько незадачи. Нет, Эдя прав совершенно: когда не везет — лучше не ворошись». И я сижу — не ворошусь. Сижу, укутанный в отцову стеганку, как грудное дитятко; а все мое барахлишко висит, исходит паром перед жарким костром. Но отец — удивительное дело! — теперь совсем кто как подмененный. Он теперь, будто сказочному сивке-бурке в одно ушко влез, из другого вылез. И сам переменился, и слышит все мои мысли. — Ничего, Пашка, ничего! Зато подсобил ты мне расчудесно. Без тебя я трубы-то все еще таскал бы да таскал, а ты — раз! — и помог. И давай, Пашка, если у нас с тобой что было до этой поры не совсем так, то теперь пускай будет так. — Пускай! — в один миг воскресаю я. У меня даже из головы вон, что на мне нет ни куртки, ни штанов, — я так и прыгаю: — Давай тогда и дальше держаться заедино! Давай тогда теперь же и поехали. Ты вон сам весь измок, а сидишь, ожидаешь только меня... И так мы вдруг у костра-то помирились, что и отец со мною — словно в самые лучшие наши денечки, — и я с ним — душа настежь. А когда подсохла моя обувка-одежка, то отец глянул на яркие под солнцем лужи, на прямо уходящую вперед просеку, сказал: — Я, Паша, пожалуй, и тут сначала сделаю пешую разведку. Что-то мне там, в конце просеки не по нраву, и как бы нам не забуриться хуже прежнего. — Вместе тогда пойдем! — отвечаю я. Мы же уговорились во всем заедино. Да он посмотрел на мои слинялые, подгорелые теперь скороходы, засмеялся: 8 |
