Костёр 1984-04, страница 32
ет даже всегда всем недовольный император. Далее просит отдать Жемчуговой перстень со своей руки. Такова монаршая милость. ...Гости разъехались. Экипажи движутся от Останкинских ворот — в Москву. От Останкинских ворот до первой заставы Москвы путь освещен горящими бочками. В бочках — осмоленный горох. Горит в ночи видимо-невидимо огней. Тьма от этого гуще, чернее. Прасковья Ивановна глядит на огни, как будто зовущие куда-то в черноте ночи, и думает про перстень, который ей подарил сегодня император. Сделает ли этот перстень ее счастливее? В черноте ночи видится Прасковье Ивановне клен с веселыми листьями, давний ее дружок, вольно растущий на широкой поляне. Видится Элиана, сражающаяся за счастье быть свободной. Видится мать, поющая тихим голосом про вольную волю над синей озерной водой... В ПЕТЕРБУРГЕ, НЯ ФОНТАННОЙ УЛИЦЕ «Ехи» такого слова сейчас нет. А тогда, две сти лет назад, оно означало плохие слухи, ехидные разговоры. Родственники и знакомые давно были недовольны поведением графа. Во-первых, он играл на виолончели вместе с актерами-крепостными. Во-вторых, появлялся на представлениях в театре рядом с ней, актрисой, дочерью кузнеца, крепостной. Они не кланялись ей, не замечали ее, разумеется, не приглашали к себе. Мало того, сами крепостные, по наущению господ, дразнили ее — посылали мальчишек с записками: «Надо коня подковать». ...Шереметеву велено ехать в Петербург. Потянулся длинный обоз: музыканты, актеры, музыкальные инструменты, костюмы, декорации... Долго тащились по расхлябанным дорогам. Прибыли в столицу, в графский дворец, что стоял на Фонтанной улице. Граф произведен в обер-гофмаршалы. Целыми днями пропадал он теперь в Гатчине, в Павловске, в Зимнем дворце. Там, где царь и царская семья. Обеды, заседания, парады, приемы всюду должен быть первый вельможа России. Ах! — щебетали дамы, — первый богач, t первый жених, первый красаве Параше роскошный дом на Фонтанной улице казался золотой клеткой. Не играли спектаклей, не принимали гостей. С Таней Шлыковой сидели наверху. Было тихо. Только сквозь толстые стены дворца доносились «дурные ехи»... Грустные мысли — рассадник болезней. В туманном Петербурге с его сырым воздухом, дождями, в груди Параши все чаще возникали хрипы. Она кашляла. «Чахотка» — говорили врачи. Когда граф увидел, что жить Прасковье Ивановне осталось немного, решился. Испросил у государя разрешение жениться. Венчание у них было с плохими приметами. Первое — когда ехали венчаться, конь споткнулся. Вскоре — кольцо в церкви упало у батюшки, не успел надеть... КАК ОТЗВЕНЕЛ КОЛОКОЛЬЧИК Ты не грусти, Парашенька, — говорила Параше верная подруга Таня. — Все еще воротится. Вот приедем домой, в Останкино, и опять петь, танцевать будем. Актриса брала арфу, перебирала струны, благодарно глядя на Таню, и говорила: Скучаю я без театра. Петь бы! Да так, чтобы не одни гости графские слушали, а чтоб для Задумчиво глядела на Таню Шлыкову первая актриса русского крепостного театра Прасковья Жемчугова. Видела в Таниных лСЬбящих глазах маленькую девочку Парашу, которую мать ласково звала лесным колокольчиком. Видела клен на широкой поляне. Слышала, как шепчутся о счастливой судьбе его резные листья. Как о том же плещут голубые озерные волны. Как поют деревенские бабы в синем ярославском лесу... Шла утица по бережочку, Шла утица по крутому... Как хотелось и ей вступить в знакомую песню! Как хотелось ей выйти на сцену! Чтобы над головою высокое небо, а вокруг сцены — такое множество людей, что не охватишь взглядом. Из городов, из сел, из деревень... Но... не суждено было больше петь ей в любимом театре. Кончилась песня соловья. С клена упали листья. И колокольчик отзвенел. Было Прасковье Ивановне чуговой тридцать три года. Ковал евой-Жем- |
