Костёр 1986-03, страница 15

— Чего надо? Мы играем, тебя не задели. Чего надо?

— «Играем». Игра! Королькова-то ревет!.. С ней тоже — играл?

— Так, та-ак,— Пикапчик расплылся в догадливой улыбке.— Обидели, ха! Ребята, у нас в школе скоро свадьба!..

Андрюха коротко размахнулся и врезал Пи-капчику в подбородок. Снег был мокрый, тяжелый — звенел капелью апрель,— Пикапчик поднимался как бы нехотя, сплевывая и повторяя:— Это мы припомним, это мы припомним,— на снегу остался четкий отпечаток его короткой фигуры.

Марья Осиповна видела из окна это, потребовала у Андрюхи объяснить. Он сбычил голову и отмалчивался. И был за это наказан — простоял весь урок столбом возле фикуса.

Пикапчик припоминал долго. Андрюха после звонка садился за парту, открывал тетрадь, а она была исчеркана ручкой, или вдруг оказывалось — в учебнике вырваны листы.

Но все это была ерунда. Тот Андрюхин удар Пикапчику было все равно ничем не отквитать. Андрюха все так же искал взгляд Татьянки. Так что теперь в лесу ему казалось: его настойчивость, его внимание заслуженны.

— Татьянка-а! —донесся требовательный крик.

Татьянка встревожилась, хотела откликнуться,

но Андрюха опередил: — Молчи, не откликайся! Давай повыше посмотрим.

Он потянул ее за руку и счастливо почувствовал: Татьянка бежит легко, вровень с ним, крепко сжимая ладонь тоненькими цепкими пальчиками.

Они бежали среди редких берез. Под ногами сухо потрескивали сучочки. В траве россыпь белых звездочек — дружно цвела земляника.

Бежали без передыху. Андрюха изредка оглядывался. Татьянка весела, щурится и смеется^ Не отстает, так и мелькают коленки, так и раскидывает тонкие руки в светлом, наискосок рассеченном лучами воздухе. Он манил вперед и вперед,

забыв, куда и зачем. А когда услышал звонкий, на пределе вскрик:

— Ой, уморилася! — остановился. Татьянка обняла слюдянисто отсвечивающий стволик, прижала л щекой, задохлась, но радостная, в смеющемся лице — свобода, вольность.

Они посидели немножко на мягком и теплом, сплошь обросшем зеленым мхом, пне. Все в Андрю-хе ликовало, он почти не соображал.

— Отбилися мы. Никого не слышно. Куда теперь-то? •

— Ничего,— с трудом выдавил он.— Поищем

одни, может, нам повезет.

Бродили долго — кружили, петляли. Наконец впереди затемнело, запахло смолой, хвоей — за оврагом начинался плотный еловый лес.

Встали, прислушиваясь. Недалеко совсем печально звенела кукушка. Стрекотала сорока, забившись в самую чащу хвои. Скрипело сухое надтреснутое дерево. Андрюхе казалось, вот-вот про-слышится из чащобы мычание, раздастся топоток копыт по кореньям — но ничего.

Они вошли в еловый лес осторожно, с некоторой опаской вглядываясь в сумрачные прогалы.

Спустя час ходьбы по молчаливому и глухому ельнику Татьянка, до этого не подававшая и вида усталости, сказала:

— Давай выходить, Андрюша, а то совсем заблудимся. Пора.

Эти слова ее подействовали как-то по-новому. Андрюха огляделся. Лес не предвещал ничего доброго. Конечно, корова, может, и забрела в эту глухомань, затаилась где-то тут, но сейчас он уже не гнался за удачей, он видел, Татьянка устала, пугается каждого треска, скрипа, нужно поскорее выбраться. Андрюха прикинул: как заходили, где было солнце, сколько примерно тут путаются. Повернул круто. И удачно. Скоро опять показалась старая высвеченная сечь. Обрадовались, как родному огуменнику, и несмотря на усталость, даже побегали, смеясь, от березы к березе.

Но сечь кончилась скоро. Смотрят — овраг, а за оврагом опять тот самый тяжелый ельник. Солнца уже не видно, пригасло небо.

Андрюха нервничал, покусывал губы, бросал мучительно-горькие взгляды на понурившуюся Татьянку. Ничего не поделаешь, придется заночевать в лесу. Где, как устроиться? Решил не забираться в гущу ельника, скоротать ночь на закрайке, выбрал ель чуть в стороне, над оврагом,— разлапистая, плотная, нежные кончики веток провисли до земли, в седловине между двумя высоко взбугрившимися корнями мягкое крошево истлевших иголок. Пойдет если дождь — сиди, как под крышей. Нарезал густых веток, уплотнил повисшие лапы с подветренной стороны. И у ствола настил сделал — высокий, упругий. А чтобы хвоя не кололась, насгребал тонких лишайнистых веточек, листушнику, и присыпал.

Он забрался под ель первый. Следом за ним вползла и Татьянка. Уместились в седловине как раз, спина подпиралась широким и как будто плоским стволом, по бокам высокие выпершиеся корни. Сидели плотно, в полуоборот друг к другу. Татьянка зябко вздрагивала,— может, от страха. Андрюха снял вельветовую свою куртку, накрыл спутницу. Остался в тоненькой стиранной-перести-ранной рубашонке.

—, Ты только не бойся, Таня. Только не бойся. Закрой глаза-то, голову сюда вот, на колени положи. Может, и заснешь. Ты только не бойся,— шептал Андрюха. Потянуло из-под веток прохладой. Андрюху охватила Мелкая дрожь. Он напрягался, останавливал дыхание, но дрожь не проходила.

Татьянка подняла голову, спросила:

— Зачем ты отдал куртку, ведь ты озяб?

Он замотал головой и прикрыл ее плотнее.

Погасло и небо. Из ощетинившейся сучьями их конуры уже ничего не различить.

Тревожно в темном лесу. Вокруг прослушиваются какие-то непонятные звуки, странные шорохи. Что-то вдруг пискнет невдалеке, треснет и тут же отдастся тягуче с другой стороны — мороз по коже! Широко и вольно шумят деревья, трутся ветками, забьется в вышине где-то неуспокоив-

ю