Костёр 1987-02, страница 35
О ЧЕМ ОН ПИШЕТ Тихо течет огромная река, бредут по ней караваны барж, как водяные блохи, шныряют взад-вперед катера, неторопливо плывут мимо зеленой, подступившей к самой воде тайги, белые теплоходы. Но вот замедлилось течение, разлилась до горизонта вода — встала поперек плотина электростанции. Вот уже и серые бетонные стенки шлюза, по обе стороны зашагали опоры, потянулись линии электропередач. Рукотворное море... Свет по проводам... Укротили реку. А под килем теплохода — крыши. В черной глубине лежат деревни, из которых выселены люди, угнана скотина. Илом и тиной затянуло огороды и пашни. Теперь там дно. Помню, как на прилавках магазинов появилась книга, в которой рассказывалось, как крестьяне одной деревни, обреченной на затопление, покидают ее. Уезжают люди из домов, где родились, где у них самих пошли дети, где за околицей остаются отчие могилы, а каждая тропка, каждый поворот дороги известны до того, что, кажется, закрой глаза — ноги сами пройдут их и выведут к дому. Повесть называлась «Прощание с Матёрой». Нет, автор не протестовал против строительства, не хулил электростанцию, из-за которой ушло на речное дно селение, он просто показал то, на что другие годами закрывали глаза: за стройкой и общей выгодой увидел боль живых людей и их душевные потери. Конечно, нельзя строить не ломая и не расчищая, но неторопливый распутинский рассказ — а повесть написал писатель Валентин Распутин — напомнил: за всяким делом, каким бы нужным оно ни казалось, нельзя забывать человека. Каждый человек неповторим и удивителен — не просто ушла из дома, бросила его героиня повести Матрена, а вымыла все дочиста, оклеила, побелила, отдала последнюю дань благодарности семейному крову. В странной связи мне тогда вспомнилось: матросы перед Цусимским сражением надели чистые рубашки... Обычно говорят — писатель пишет о том, что лично его волнует, тревожит. Боль Распутина — всегда народная боль. Одна на всех. Вот отчего такой любовью и известностью пользуются его книги «Последний срок», «Прощание с Матёрой», «Живи и помни», «Пожар»... Прочтя их, не можешь не заметить — Распутин всегда пишет правду, какой бы горькой она ни была. Скажем, во многих ли книгах о войне говорится о том, что были и среди наших солдат изменники, те, кто перебежали на сторону врага? А отрывок из повести «Последний срок», который мы вам предлагаем, прямо начинается со слов «власовцы». Были такие. И сразу видно — зло, совершенное человеком однажды, тянется за ним, не отпуская. Распутин пишет честно. Знакомство с его книгами — всегда радость и потрясение. У читателей нашего журнала они еще впереди. С. СЛХЛРНОВ ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ «ПОСЛЕДНИЙ СРОК» В. РАСПУТИН Рисунок С. Острова Это случилось сразу после войны — жизнь тогда, не успев опомниться после четырех окаянных лет, гуляла еще крепко, зло: голодовка, разбой, суды, слезы. Второе лето вдоль реки от-куда-то с севера бежали власовцы, наводя на маленькие деревеньки повальный страх: там зарезали корову, там убили бабу, там ограбили магазин, там усыпили чем-то всю семью и обчистили ее до последней нитки. Одно время мужики выставляли на ночь караулы, но беженцы творили свои дела, когда их не ждали. Правда, где-то в низовьях двоих поймали; Люся вспомнила, что она видела, как их везли в район. Они сидели в одной телеге спиной друг к другу, со связанными руками, обросшие, оборванные, злые, и смотрели на людей с усталым вызовом. Власовцы, как правило, бежали в начале лета, а к концу слухи о них затихали, и деревенская жизнь снова успокаивалась, бабы безбоязненно шли опять в лес, плыли за реку — хоть на колхозную работу, хоть куда, словно для беженцев, как для клещей, существовал какой-то определенный сезон, после которого они никому уже были не страшны. В августе, ближе к середине, мать отправила Михаила и Люсю к этому кусту. Наверно, она заприметила его еще раньше по густой, яркой цветени, а потом проверила и ахнула: в тот неурожайный на черемуху год он ломился от ягоды. В высоких хлебах с дороги его было не видать, а сам он от тяжести пригнулся к земле — поэтому и сохранился, дал черемухе доспеть до полной готовности. Рвать ее было одно удовольствие. Уж на что Михаил не любил возиться с ягодой, не находя терпения, чтобы одни и те же движения повторять тысячи и тысячи раз, но тут загорелся и он. Черемуха была крупная, в длинных и чистых без листа, тяжелых гроздьях — только успевай подставляй под них руки. Михаил передвигал за собой ведро, а Люся для удобства подвязала запан и ссыпала из него лишь тогда, когда груз на животе начинал оттягивать. Зато вывалишь, и в ведре сразу прибавится на ладонь, а то и больше. Приятно было даже пропускать черемуху через руки, словно подставлять их под прохладную, нежную струю; хоть и мягкая, поздняя, она чудом не мялась и ложилась ягодка к ягодке. За каких-нибудь два часа Михаил и Люся до краев наполнили свои ведра, а куст едва ли удалось обобрать даже наполовину. Они сходили домой и решили вернуться. Оставлять куст с ягодой на другой день не хотелось. Теперь, когда они знали к нему дорогу, казалось, что в любую минуту наткнуться на него может кто угодно. После обеда настоялся жар; Михаил, поддавшись лени, тянулся в гору кое-как и отстал от Люси далеко. Она не захотела его ждать и одна вышла к короткой, незаметной в хлебах меже, на которой стоял куст. До него оставалось еще шагов двадцать, может, чуть больше, когда куст вдруг зашевелился и на землю с него, как привидение, спрыгнул какой-то незнакомый, страшный человек в зимней шапке с подвязанными наверх ушами, страшный уже одной этой шапкой в невыносимо душный летний день. Это было так неожи- 31 |
