Костёр 1987-12, страница 8

— Давай напишем кому-нибудь! — вдруг сказала Вика, и тут же в голове возник потрясающий план. Они записали номер полевой почты, имя, фамилию — неведомый Андрей Белозеров искал по радио родных из Белоруссии.

«Дорогой Андрей! — писали девочки.— Не удивляйся, пожалуйста, что я решила тебе написать. Мне очень нравится имя — Андрей и кажется, что ты тоже мог бы мне понравиться. Ты пишешь, что тебя за храбрость наградили медалью. Вот здорово! Не горюй, я уверена, ты найдешь и мать, и отца, и сестренку. Коротко о себе. Мне 17 лет, я учусь в 10 классе и мечтаю тоже воевать, но меня пока не берут. Кончу десятилетку и пойду на курсы медсестер, а оттуда прямо на фронт.

С приветом! Вика Алтухова».

И обратный адрес.

— Ой как здорово ты придумала! — вопила Зинка.— Представляешь, как он обрадуется!

— А если ответит? Что будем делать?

— Как что? Мы тоже ему ответим! Подбодрим. Знаешь, как это нужно на фронте! Ему воевать не так страшно будет!

И действительно — к Новому году пришло ответное письмо. Андрей поздравлял Вику и просил побольше написать о себе и, если можно, прислать свое фото. Родных он пока не нашел. Видно, остались в оккупации.

Зинка угадала — Андрей писал, что он очень обрадовался письму и носит его с собой, чтобы перечитывать перед боем.

— А где взять фото? Может, Надькино послать?

— Нет, на фото она страшненькая. Андрей испугается и писать перестанет.

Что делать? Где-то валялась мамина карточка в студенческие годы, но она была какая-то желтоватая от старости. Придумали вот что. Вика написала, что, к сожалению, фото у нее нет, а пока она опишет свою внешность, просто расскажет, какая она.

Сначала Вика решила описать Милицу Корьюс из «Большого вальса», только без шляпы, или, на худой конец, Франческу Гааль из «Петера», но Зинка засомневалась, а вдруг он испугается, что она такая красавица, а он, может, рыжий и с веснушками?

«У нас большая семья,— придумывала Вика,— мама, папа на фронте, брат Костя и маленькая сестренка Аля. (Брат и сестренка — ее несбывшаяся мечта.) Я самая старшая. Брат учится в 4 классе, он вообще-то ничего, но терпеть не может девчонок, лупит их и поэтому маму часто вызывают в школу. Еще у нас есть бабушка — она очень добрая, хотя и вспыльчивая, а еще дедушка — бывший буденновец, он тоже рвется на войну, но его не берут по возрасту.

Коротко о себе. Все говорят, что я хорошенькая,— писала Вика,— но я не совсем согласна, просто у меня глаза большие, голубые, а волосы белокурые и кудрявые. Я довольно среднего роста (на случай, если Андрей маленький), очень веселая».

Потом шли стихи: «Люблю тебя, булатный мой кинжал...»

Письмо полетело на фронт, но ответа почему-то девочки не получили — видно, пересолили с красотой. Действительно, наверное, рыжий, с веснушками и маленький, куда ему кудрявая, веселая, с голубыми глазами. Больше писем на фронт никому не посылали, это казалось изменой Андрею.

Когда по радио передавали письма на фронт, ждали — вдруг откликнутся родные Белозеровы. Вот тогда они напишут им и перешлют письмо Андрея. И ему сообщат — может, он этой передачи не услышит?

В середине января ушла на фронт Надя. Ни причитания, ни слезы бабки, ни молчаливый укор деда не остановили ее.

Сначала она записалась на ускоренные курсы медсестер в госпитале — бабка радовалась: хорошая специальность, всегда работа найдется.

А Надька кончила курсы и заявила:

— Хочу спасать раненых на передовой. Надоело в тылу до тошноты. Что, я хуже всех? Человек я свободный, самостоятельный. С фронта вам посылки посылать буду, знаешь, там не то что здесь. Снабжение другое...

— А мы? — упавшим голосом спрашивала бабка. •

— Ты же сама мне рассказывала, как за дедом увязалась. Тоже ведь шла война.

Бабка замолчала, смирилась, может, вспомнила себя, молодую,— и поняла Надьку.

Надька давно уже забросила свой дневник* и кавалеры, бывшие опекаемые, что-то не появлялись в доме, кроме одного, самого упрямого, нахального, как считали девочки. Чего ему, собственно, было воображать — маленький, щупленький, хромой, и ранение глупое какое-то — в пятку. Говорит, что осколком от мины, сам небось удирал с поля боя, только пятки сверкали. Может, кто-нибудь и найдется — полюбит такого, но только не Надька. Ей подавай тяжело раненного героя, которого бы она выходила, спасла от смерти.

А этот, с пяткой, ходил и ходил, и если даже Надьки не было, располагался в комнате у печки, как дома, смешил всякими россказнями бабку и всегда приносил сахар к чаю, а то и галеты. Бабка заваривала морковное крошево, а Зинка вызывала через стену Вику — пировать.

Надька в последнее время была какая-то не такая, просветленная, что ли, а увидев этого, с пяткой, ничуть не смущаясь ни бабки, ни девочек (дед, как всегда, отсыпался после дежурства), начинала отчаянно кокетничать. И когда успела научиться? Глаза у нее становились узкие, как у китайца, и она начинала хохотать громко, как-то противно. А он смотрел на нее насмешливо и все напевал: «Девочка Надя, чего тебе надо?»

Бабка хотела устроить торжественные проводы — ведь покидала родимый дом ее кровиночка любимая, но Надька и здесь встала поперек — уехала, как в соседнюю деревню за мукой ушла. Зинка с Викой все-таки проводили ее. Всю дорогу она смеялась, подшучивала над девочками и вообще у нее был очень радостный вид, только в последние минуты, уже у вагона, она вдруг погрустнела. Но тут появился этот, с пяткой, и она снова стала смеяться, как маленькая девочка, которая

б