Костёр 1988-02, страница 10

девки, они таковы. А брат Жизномир будет хмуриться и спрашивать ее: это куда еще опять собралась? К усмарю, кожами пропахшему? А не слишком ли зачастила?..

Дружина Рюрикова на двунадесяти языках говорила. Были варяги, называвшие князя смешно: кнез. Были свей, англы, эсты, были даже датчане, с которыми варяги от века то люто дрались, то вместе воевали саксов. Тут не больно спрашивали, какого кто роду, смотрели, длинен ли меч! Всех брали, кто странствовал сам собой по холодному Варяжскому морю, искал удачливого вождя. А был ли на свете вождь славнее Рюрика-князя!

Ходили за ним и словене, не один Жизномир такой. Но те, с чужими побратавшись, от обычая прадедовского отплевываться не поспешили. И оружие словенское держали, и порты-наряды. А Жизномир даже штаны кожаные завел, будто только-только с корабля! Рюрик, правда, на свой корабль-снекку пока его не брал. И Даждьбог весть, возьмет ли. Однако Жизномир и стоял уже не со своими, а среди варягов. И казалось невольно: заговорит по-словенски, так не чисто заговорит...

Этого я за ним что-то не примечал, пока жил в дружинной избе. Теперь вот приметил. А посмотрел бы получше, может, еще бы и бляшку какую урманскую на нем разглядел...

Вовремя вернулась торговая ватага! На другой же день сурово, без шуток, скрутил настоящий мороз-калинник. Будто не хотел в Ладогу их пускать, да вот самую малость промедлил. Зато теперь лютовал!.. Знать, недаром всю осень так и горели от рябины леса. Не одну замерзшую пичугу принесу отогревать в дом: уже нынче пел-приговаривал под ногами снег, да и реку сковало... Злой будет зима!

Однако не всякое лихо — вовсе без добра. Застыла Мутная от одного берега до другого, без лодки выбирайся хоть на середину, долби лунку, спускай в студеную прозелень наживку на хорошо отточенном крючке — да знай следи за крученым берестяным поплавком! Глядь-поглядь, и натаскаешь окуней на уху.

Добрыне самому баловаться некогда было. Кормило его ремесло нелегкое, да ценимое дорого. Весь припас они с бабкой покупали. Я-то сперва дивился: как так, не охотиться и хлеба не сеять! Потом привык.

А Добрыня, верно, приметил мое старание в работе. Пускал меня на реку одного — отвести душу да рыбки домой принести, все же не лиш-

Н Я Я •..

В тот день я уже пробил себе лунку и только начал разматывать жилку, когда от берега донеслось:

— Эй ты, смелый какой! На чужом месте расселся!..

Я поднял глаза и признал старого знакомца: шел ко мне мальчишка Дражко, тот, что за Гун-наром Черным ходил. Прихвостень урманский... Не стал я ни вставать перед ним, ни отвечать. Нос не дорос еще, чтобы я ему отвечал.

У него тоже была в руках удочка. И еще корот-

8

кая пешня — долбить лед. Он остановился в трех шагах от меня и сказал уже потише, с горькой обидой:

— Был бы жив мой отец, он бы тебя, раба, за уши оттаскал. Он у князя на снекке кормщиком ходил, вот!

Я подумал о том, что и моего отца, перевозчика, мало кто по имени-отчеству не величал. И оживи оба — кто взял бы верх, это как еще сказать! И еще о том, что проданному пленнику невелик стыд, если пленен не по трусости в бою... Тоже попрек сыскал, сопля варяжская!

— Это мое место,— повторил он, надуваясь.— Поди прочь! А не то хозяину твоему скажу!

Я зло огрызнулся:

— Сам поди прочь, возгря бестолковая!

Он едва не заплакал от унижения и бессилия. Других рыбаков на Мутной было не видать, поди жалуйся, так и послуха¹ не сыщешь. Я смотрел на него исподлобья и почти ждал, чтобы он все-таки кинулся на меня с кулаками — или вправду пошел к Добрыне, бить челом на холопа неучтивого. Но нет! Драться со мной он был еще мал, жаловаться — слишком гррд. Вот что он сделал: отошел чуть подальше, за мою спину, и сам встал ко мне спиной. И, наверное, принялся сам себя уговаривать, что вот здесь-то и было самое лучшее местечко, еще получше моего. И застучал пешней об лед, пробивая лунку... Потом затих: спустил в воду крючок и замер над ним. Я не оборачивался.

9.

Рыба что-то не торопилась к наживке, видать, Дражко своим стуком да криком всю распугал. Я сидел и думал о Жизномире и о том, почему мне не захотелось тогда к нему подойти. А еще о своем хозяине Добрыне, которому Дражко сулился на меня наговорить. Пускай говорит!.. Почему-то я был уверен, что усмарь меня не накажет. А и накажет — невелика беда. Я не обозлюсь.

Отчего так?.. Кажется, только что хозяина купившего ненавидел, с Олавом треклятым вро-вне держал... А теперь вот уже и не молчал с ним целыми днями, как раньше. Пошутит Добрыня — и я с ним посмеюсь...

Вот только шутил мой усмарь день ото дня все реже.

Тут я снова подумал о Жизномире. И подумал без прежней благодарной приязни, хоть и помнил, как он пригрел меня тогда в дружинной избе, как наконечник вынул из тела — зажило ведь, да так, что скоро и отметины не найдешь! И кормил, и Дражку лишний раз лаять меня не позволял...

Любо было вспомнить княжеский дом. И как я обносил брагой сидевших за столами мужей,

а сам хромал и кособочился от боли в боку. Любо — потому, что никто из них не сказал мне за это худого слова, не попрекнул нерасторопного:

¹ Послух — букв, «тот, кто слышал», свидетель.