Костёр 1988-02, страница 12

Идти сам он, конечно, не смог, а кликать на помощь было по-прежнему некого. Что тут делать — я взвалил его себе на спину и поволок. Думал, что Дражко закричит взять еще и щуку, но он и не пискнул. Лезть вверх по круче было тяжко, трижды я падал на колени и съезжал далеко вниз. Дражко, ничего, терпел себе, помалкивал, только знай сопел мне в ухо, крепко обняв за шею... Все-таки я выбрался с ним на берег, и тут нас приметил шедший мимо какой-то гридень из княжьих. Мигом вернулся, схватил у меня Дражка, бегом побежал с ним в крепость...

Тоже мне, покалеченного нашел!.. Я вдруг поймал себя на том, что мне вовсе не хотелось отдавать ему Дражка.

Отдышавшись, я вернулся забрать добро. Постоял над щукой, и невесть с чего мне стало ее жаль. Сильное тело вытянулось в смерти и словно бы ссохлось, потеряв былую гибкую стать... Расшитые бисерные бока потускнели, прихваченные ледком... Была бы жива, я, пожалуй, отпустил бы ее в прорубь. Пусть бы гуляла себе в речной придонной траве да рассказывала малым щурятам, какие, оказывается, бывают на свете чудеса.

Тут я поднял голову и огляделся. Белая дорога реки, стиснутая заледенелыми кручами, уходила вдаль, в морозную туманную дымку. По верху обрывов недвижными стражами стояли одинокие великаны-сосны, а внизу, заметенные по макушки, дремали в голубых перинах заросли ольхи, по которым самую реку называли иногда Воль-ховой. И розовыми столбами возносились в звенящее безоблачное небо дымы из невидимых отсюда, с реки, ладожских домов!

Не в первый раз я на все на это смотрел. Да тут только понял, мимо какой красы ходил не глядя, не видя. И синие обрывы, таинственно мерцавшие в отсветах с белоснежной реки, и само далекое солнце в морозном венце негреющих прозрачных лучей!..

И почему-то мне вдруг захотелось плакать от зрелища красоты. Почему? Может быть, потому, что не мог более показать всего этого ни матери, ни отцу, ни сестренке милой Потворе?..

Было жаль щуку, жаль Дражка, а себя — всех жальче. Еще немного, и точно разревелся бы сам не хуже мальца и размазывал бы сопли здоровым ободранным кулаком... Однако сдержался. Почистил на себе одежду, собрал рыбу да снасти и пошел. Куда пошел? А вот куда: на княжеский двор. Ибо решил, что надо бы все же снести щуку Дражку, не то ведь опять подумает — украли. *

Да и утешить глупого, ему небось тоже нынче не до песен, с больной-то ногой...

ю.

Сегодня Гуннар Черный устраивал пир! Да не как попало устраивал, не где-нибудь: у господина

Рюрика, в самих княжеских хоромах. А почему бы ему и не затеять пира-веселия, ведь он, Гуннар, стал теперь не беднее лучшего из торговых гостей! Вот возьмет еще и сам выстроит себе дом и станет в нем жить, добра наживать.

Всего вдосталь будет на том пиру! Словенских пирогов и морской рыбы, по-урмански посоленной. Каши с медом и козьего сыра, до которого превеликие охотники все эти мореходы... И хоть залейся — кваса нашего да сбитня пахучего и хмельного напитка скир, которого Гунна-ровы соотчичи загодя наготовили из кислого молока!

Вчера вечером прибежал к нам во двор малец Дражко. Приодетый, умытый, новенький поясок

в серебре — не иначе, Гуннаров подарочек. Мне, девке будто, вложил в руку сладкий пряник, старой Доброгневе поднес заморский костяной гребешок — та прямо помолодела, залюбовалась. А самому Добрыне поклонился поясным поклоном и завел учтивые речи, ну ни дать ни взять нарочитый посол:

— Так тебе молвит Гуннар Гуннарович, ур-манский гость! Челом бьет, просит завтра на пир!

Добрыня вытер руки о передник, положил шило, выпрямился, ответил спокойно:

— За честь спасибо! А и то, Дражко, многих ли обошел?

Я жевал в углу свой пряник, слушая вполуха: мне-то что за дело, меня не зовут.

— Многих!— отвечал Дражко гордо.— У меня от него ко всем слово!

Добрыня заложил руки за спину, светлые брови сошлись у переносья в одну черту:

— И у Найдены Некрасовны небось был? Что же сказала — на веселие пойдет ли?

И спросил вроде негромко, а сам так сжал зубы, будто готовился задавить стон! Я видел. Дражко чуть смутился, отвел глаза:

— Да я не с ней говорил... С Жизномиром, братом ее. Так он сказывал, что непременно пойдет, и при мне девкам велел платье ей самое лучшее приготовить...

Добрыня, по-моему, даже пошатнулся. Тут-то бабка Доброгнева подала голос от печки, костлявым пальцем поманила Дражка:

— Ты, милый, возьми-ка свой гребешочек... Гуннаровича за ласку поблагодари, да ни к чему мне, старой, у меня уж и волосы-то все посеклись...

— За честь,— повторил Добрыня глухо,— спасибо. А ноги моей на том пиру не будет!

Дражко никак такого не ожидал. Заморгал, повернулся ко мне. Пряник он, конечно, принес мне сам. Не Гуннар же отказал его для раба. Да как я мог ему помочь?.. Против Добрыни, если уж уперся, разве что самому князю встать. С тем Дражко и ушел, и собаки зарычали на него у калитки.

Вот так! Было это вчера, а теперь и нынешний день клонился к закату, и гости в княжеский дом, наверное, все уже собрались.

А того, что это кончался последний день моего холопства, мне и вовсе неоткуда было знать.

Окончание следует