Костёр 1989-07, страница 21

красивые, но мертвые камешки. А они живые!

...У ног твоих птичье гнездо. А в нем — теперь-то ты знаешь! — перепуганные яички. Они ощутили сотрясение твоих шагов.— и притихли. Они наде

ются, что ты не заметишь их и пройдешь. Ведь они беззащитны: ни спрятаться, ни улететь, ни убежать. Судьба их в твоих руках. И вся надежда у них — на тебя.

Оправдаешь ли ты их надежду?

nmuuct

Не встречал птицы более спокойной — даже бесстрашной! — чем вальдшнеп. Да и вы, наверное, не раз наталкивались на него, собирая грибы или ягоды: взлетал он всегда чуть ли не из-под самых ног. Прямо вверх, прошибая затылком листья, или уносился, вихляя между стволами и ветками. Острокрылая бурая птица с голубка, со свисающим длинным носом.

Поражает его бесстрашие — сидит до последнего! Бывает, топчешься рядом, поворачиваешься, шумишь, а он лежит и терпит. И ждет, когда уйдешь. И только тогда взлетит, когда почувствует, что ты увидел, или когда уж ты прямо к нему шагнешь. Тихий взлет, мелькание бурых крыльев, свисающий длинный нос. И покачивание папоротникового листа-пера, под которым он только что беспечно лежал. Примятое местечко, на котором он дремал: хочется положить ладонь — не теплое ли еще?

Вот это нервы! Смог ли бы ты вот так сидеть, если бы рядом медведь топтался? Сердце бы заколотилось или зашлось, и кинулся бы ты бежать сломя голову, хотя, конечно, сломать на бегу можно скорее ноги. Не выдержал бы ты, хоть большой и сильный, а он, слабый и маленький, выдерживает. От разрыва сердца не пострадает.

И на гнезде наседка подпускает вплотную. В открытую, у ней на виду, я ставил вблизи свою съемочную палатку, а то не таяс^ ползал на коленях на расстоянии вытянутой руки, щелкая аппаратом, и даже отводил мешающие травинки и веточки у самого вальдшнепцного носа. И вальдшнеп хоть бы глазом моргнул, хоть бы этот самый нос повернул! Главное было не дергаться и не суетиться.

Через видоискатель я видел в круглых его глазах

свое же шевелящееся отражение! И зубчатые вершины леса.

Поразительное спокойствие — вот бы такое мне!

А ведь мог бы заранее улететь или незаметно уйти: ведь по лесу чаще идешь дером, напропалую — тебя далеко слыхать. Понятно еще такое

поведение в клетке, там птица часто теряет всякии интерес к жизни, становится равнодушной и безразличной: лишь бы отключиться от гнусной действительности. Но на воле!

Из укрытия я подолгу наблюдал за вальдшнепом на гнезде. Часами вальдшнепиха лежала на кладке без движения, уткнув длинный нос в землю. Только изредка поворачивалась ко мне то боком, то задом. И что бы ни происходило вокруг — ни на что не обращала внимания.

Я, человек, и то каждый раз вздрагивал, когда вблизи слышалось вдруг хрустение или шуршание. Хорошо, если лось или кабан, а вдруг медведь? Впрочем, и медведь, учуяв, кинется в сторону. Синички иногда цеплялись к брезенту, царапая его коготками и жужжа крылышками. Заползла безобидная ящерица. А все равно как-то тревожно. А вальдшнепиха лежит — и никаких тревог!

Но однажды «птичник», как называют везде орнитологов, уговорил меня подложить в гнездо вальдшнепа крохотный микрофончик, чтобы записать на ленту все гнездовые звуки. Скоро должны были вылупиться птенцы, и ему нужно было знать, как они станут переговариваться с мамой. Очень интересно; я сам мечтал когда-нибудь опустить микрофон в ^едвежью берлогу и послушать издали, что в ней происходит. С медведями не удалось — послушаю хоть вальдшнепят. «Птичнику» не пришлось меня уговаривать, и мы подложили с ним микрофон в гнездо, протянув

16