Костёр 1989-10, страница 31

в сумерках собирали по обочинам дороги оброненный хлопок. Вконец расстроенный, я поднялся со своего места.

— Достаточно накопилось хлопка! Хоть и поздно, но один рейс сделаем. Все легче. Подавайте! — велел отец, взбираясь на арбу.

Сообща стали загружать. Отец принимал каждый мешок, укладывал и аккуратно утаптывал выпирающие углы. Всего влезло двенадцать больших, плотно набитых мешков.

— Хватит, — сказал отец. — Путь неблизок, нужно и коня поберечь.

Поклажу крепко увязали веревками и, помогая Каратаю, вытолкали арбу на дорогу.

— Ну, кто хочет уехать? — спросил, устраиваясь на мешках поудобнее, отец.

Все молчали.

— Тогда отдыхайте. Завтра зайду к раису, решу вопрос со сборщиками-горожанами. Увеличим и количество арб, — сказал отец, беря вожжи в руки.

Мужики молча повернулись и пошли к шалашу.

т/

Мы тронулись в путь.

Когда перевалили через холм и повернули на Карадарахт, черный край пустыни слился с небом, на котором высыпали настырные яркие звезды. Ка-ратай шел размеренно и медленно, молчал отец, и я был занят своими мыслями. Приятно лежать на мягких боках набитых хлопком мешков и, покачиваясь в такт однообразному скрипу колес, глядеть в широкое звездное небо. Далекие звезды нависали над дорогой, над полем, над нашей одинокой арбой в ночи и подмигивали мне. Я стал искать им подходящее сравнение и наконец нашел: «Глаза Каратая»! Да, и его глаза мерцали тем же таинственным звездным огнем. Каратай — самый лучший конь на свете. Он станет моим. И мне уже представилось, что отец, посадив меня на закорки, несет по заснеженной метельной пустыне к горе Гужумли. Там, под облаками, я буду расти, набираться уму-разуму, найду себе друзей, а затем... Затем я должен с кем-то схватиться. Но я еще точно не мог себе представить своих врагов и, мучаясь от этого, чуть не плакал порой. Бывало, вглядываясь в лица дяди Рузи, дяди Джумы или дяди Талиба, работающих не покладая рук, я их представлял своими соперниками, и странное желание приходило тогда ко мне: вот бы потягаться с ними силой. Только у них почему-то не было желания не то чтобы враждовать со мной, но даже просто побеседовать. Впрочем, беседовать и враждовать вовсе не одно и то же. Вот если бы они сказали мне: «Уходи из пустыни!..» или напали бы на Каратая... Думы эти не приносили мне удовлетворения, ведь я мечтал о сильных и коварных врагах. Лишь присутствие Каратая, пожалуй, еще окрыляло меня. Каратаю я верил...

Арба резко качнулась и встала. Послышался голос отца, понукающего коня, и свист плети. Арба все равно не двигалась. Я поднялся посмотреть, что случилось.

Слез с арбы отец, оглядел, обойдя, колеса, застрявшие в песке, затем достал из-за поясного платка сухарь и поднес к опущенной морде Ка

ратая. Я без разрешения тоже соскользнул вниз. Отец снял с коня уздечку, обтер пену у него на губах, снова дал хлеба. Мы ждали. Шумно еже-вав хлеб, Каратай без приказа отца попытался стронуть с места тяжелую повозку. Кряхтя, отец навалился сзади, стремясь помочь коню, но арба не двинулась. Отец надел на Каратая уздечку, сам неловко взгромоздился на его спину. Огрев коня плетью по крупу, он снова стал понукать...

Мы застряли на дороге.

Отцу ничего не оставалось, как спешиться. Сев на невысокий песчаный холмик, он ладонью стер пот с лица. Я столбиком торчал возле него. Отец обернулся, взглянул вопрошающе: что, мол, делать будем?

— А если выпрячь Каратая и уехать на нем?

— Оставить хлопок? Я же говорил, что у тебя птичий ум, — сказал он и сильной рукой отодвинул меня в сторону, чтоб не мешал, как ненужную вещь, брошенную на дороге.

Полчаса спустя впереди показался всадник на белом коне. Когда он приблизился, отец встал ему навстречу.

— Эге, аксакал! — воскликнул всадник и, спе-шившись, с уважением пожал отцу руку.

На коне остался мальчишка моих, примерно, лет. Он крепко держал своего коня за узду, а тот все тянулся мордой к Каратаю, который обреченно стоял с понурой головой, не обращая на нас внимания. Мне стало жалко его, и я подошел поближе, провел ладонью по жесткой, спутанной и пыльной гриве Каратая.

— Отойди-ка! — сказал отец и начал выпрягать моего коня.

Сняв с Каратая хомут, он надел его на коня под мальчишкой и впряг в арбу. Хозяин белого коня даже пособил моему отцу, но его сын, окинув меня враждебным взором, потянул своего отца за поясной платок.

— Чего тебе? — спросил незнакомец.

— Пусть сами вытягивают арбу! — горячо сказал мальчишка, и мне стало ясно, как возненавидел он меня и Каратая.

Ни отец, ни тот мужчина ничего этого, конечно, не заметили, но я-то понял, что своего коня, своего друга, он любит побольше моего и старательно оберегает от нас с нашей арбой.

Мужчина громко расхохотался.

— Сын мой, — кивнул он на мальчишку.

От обиды я ткнул кулаком в неподвижную морду Каратая и дернул его за узду. Конь не шелохнулся.

Снова по приказу отца я взобрался на арбу. На душе было пусто. Весь мир помрачнел в моих глазах. Теперь казалось, что я ехал не на мягком хлопке в трех-четырех метрах от земли, а на колючках. Звезд я уже не замечал. В ушах все звенел, звенел победный возглас того мальчишки: «Видишь, как силен мой конь!» Голос его становился крепче и набирал во мне силу.

— Гляди-ка, мальчик-то твой ровесник, — вдруг сказал мне отец. — Помощник отцу. В звездную ночь едет с ним к стаду...

Я не ответил, ибо конь, в которого я так верил, самый лучший конь на свете, был повержен на мо

26