Костёр 1990-02, страница 4

Валерий НИКУЛЕНОК

РАССКАЗ

Рисунки В. Лебедева

Два года прошло, как кончилась война, но многие еще жили в землянках. Деревню немцы сожгли: от домов только печки и черные обгорелые столбы остались. Наш дом тоже сгорел дотла, уцелел только выложенный из кирпича подвал. Когда с мамой и бабушкой мы вернулись из Чувашии, куда уезжали от немцев в эвакуацию, стали жить в сырой темной землянке.

Землянку нам дедушка вырыл на бугре, напротив сгоревшего дома. Спали на голых нарах, сколоченных из досок. Дедушка называл их «горбылями», потому что таскал на горбу со станции. Коптилка была сделана из гильзы от пулеметного патрона. Когда она горела, вверх тянулась тонкая струйка копоти и на потолке появлялись черные круги. Я водил по ним пальцами и, пока бабка Дарья спала, подрисовывал ей усы, бороду и очки, как у дедушки. Но ей почему-то не нравилось быть похожей на дедушку. Она называла меня «антихристом», брала чайник и уходила отмываться.

Крыша была засыпана землей, но все равно протекала, а траншея у входа часто обваливалась. Поэтому во время сильных дождей мы перебирались в землянку к дедушке. Я сразу вскакивал на кровать и начинал кататься на пружинном матрасе. Кровать была высокая, с блестящими никелированными спинками и множеством больших и маленьких шариков. Шарики я постоянно откручивал, катал по полу, а несколько штук нечаянно проглотил, когда прятал от бабушки. Она их у меня всегда отнимала и прикручивала к спинке, чтобы не заметил дедушка. Но постепенно шариков становилось все меньше и меньше, а потом и вовсе остались только большие, которые не откручивались. Но особенно мне нравилась чугунка. Бабка Дарья называла ее «буржуйкой», а дедушка «печуркой». Когда ее затапливали, в землянке становилось дымно, но потом дым рассасывался, через щели выходил наружу, чугунка начинала гудеть, по бокам и до самой трубы становилась красной. Я прикреплял к ее раскаленным бокам нарезанную тонкими кружочками картошку. Подрумянившись, картофельные дольки отскакивали. Я собирал их с пола и прилеплял другой стороной и ждал, когда снова отскочат. Они были очень

вкусные, с поджаристой хрустящей корочкой.

К зиме дедушка расчистил подвал, сделал в нем потолок, крышу, застеклил два окна, навесил дверь, сложил печку, и мы стали жить все вместе в подвале, а не в разных землянках, как раньше.

В Чувашию нас отвез отец. Как ведущего специалиста по строительству дорог, его туда направили работать, но он добровольцем ушел на фронт и погиб на прорыве ленинградской блокады. А дедушка с нами не уезжал, ушел в лес и жил с партизанами, а когда немцев прогнали, вернулся в де

ревню и стал строить дом. Но строить было не из чего — все разрушено, сожжено, и дом долго стоял недостроенным. Дедушка его по" бревнышку собирал, особенно в наводнение.

Речка наша небольшая, ее так и зовут — Пере-плюйка. Летом, в жаркую погоду, она настолько мелеет и пересыхает, что в некоторых местах все дно видно. На спор мы как-то пытались ее переплюнуть, но в самом узком месте даже Витька Рак доплюнул только до середины. Ее можно даже перейти, если одежду держать над головой. Больше чем до горлышка вода не достает, только вот течение очень быстрое — с ног валит, а если на осклизлый камень наступишь, тебя враз опрокинет, закрутит и может даже снести в омут! Вода холодная, почти как ключевая. Все тело гусиной кожей покрывается, как только в нее ступишь, поэтому переходили мы ее в самых крайних случаях, когда в колхозный сад за яблоками лезли или в поля за помидорами или горохом. Большей частью, конечно, мы на этой стороне промышляли, а в речке только рыбу в прибрежной осоке корзинами ловили и тут же на костре ее жарили. Купаться мы предпочитали на озере, там вода теплее и простора больше, а про речку почти и вовсе забывали. Вот в наводнение — это да! Это силища! Когда Переплюйка разольется, становится как море! Конца-края не видать — бурлит, переливается, пенится, закручивается водоворотами, заливает сады, огороды и всю низину, до железнодорожной насыпи. Что только не плывет по ней: бревна, шпалы, даже целые деревья, вывороченные с корнем. А однажды прибился к берегу целый мост с перилами. Дедушка потом его на дрова пустил!

В школу во время наводнения мы, конечно, не ходили. Но зато и в клуб не могли попасть. Кино там крутили от движка, которое по частям и с перерывами, а то и вовсе показывали не до конца, если движок сломается или киномеханик раньше времени с ног свалится. В клубе было накурено, душно. После сеанса все выходили немножко очумелыми, слегка покачиваясь. А киномеханик и вовсе редко выдерживал до конца. Его волоком вытаскивали из кинобудки и отводили домой отсыпаться, а кино докручивала контролерша тетя Фрося. Лента то и дело рвалась, свет не зажигался. Мы сидели в темноте, свистели, топали ногами и кричали в кинобудку: «Сапожник! Сапожник!». Почему именно «сапожник», когда там была тетя Фрося, я до сих пор не понимаю. По пять, по десять раз одну и ту же картину смотрели, и не было большего удовольствия, чем попасть в кино. И все равно мечтали, чтобы вода подольше не спадала. Получалось: как бы дополнительные каникулы. Вот дедушка и смастерил лодку-плоскодонку. Правда, потом и у других появились лодки. Нас