Костёр 1990-09, страница 8

Дмитриевны, англичанки, серенькая туповатая девочка. Лидия Григорьевна даже где-то жалела ее — есть люди, которым не дано учиться, с ними ничего не поделаешь. Ну и сыграло роль, конечно, что Илона Дмитриевна расстроится и надуется на нее, а они проработали вместе уже десять лет и эта Илона очень правильно себя повела, когда однажды из РУНО явилась комиссия по жалобе Сидоровской...

В общем, после этой контрольной Лидия Григорьевна в коридоре, уверенная, что вокруг никого нет, предложила Агапкиной дома переписать двоешную контрольную и занести к ней вечерком. Лидия Григорьевна не видела, что у нее за спиной, буквально в двух шагах, стоит Самсонова Надя и, конечно же, все слышит. Она поняла, что случилось неладное, по вмиг покрасневшему лицу Агапкиной.

— Что ты здесь крутишься? Что тебе надо? — закричала она тогда, не сдержавшись, и от рас-стерянности выронила даже листки с контрольными работами.

— Я не кручусь, я шла из туалета,— ответила конечно же все слышавшая Самсонова.

Лидия Григорьевна не могла простить себе этой оплошности. Неизвестно, рассказала ли об этом Надя кому-нибудь. Уж наверное! У них такое не задержится — учителя подловить, посадить его, как говорится, в лужу. Но с тех пор она чувствовала, как Надя избегает прямо смотреть на нее, и это было даже хуже, чем наглый взгляд Баркова, его циничная взрослая ухмылочка.

Тогда, после этого случая, вечером она никак не могла уснуть, хотя выпила валокордина капель сорок, сделала теплую ванну. Все было как-то гадко и тоскливо: раздражал бубнящий в другой комнате голос Антона — сын повадился звонить какой-то девчонке, грозясь жениться на ней чуть ли не в этом году. Раздражали шторы с крупными лиловыми цветами, даже запах табака, который она тайно любила, раздражал неимоверно.

— На,— протянул ей тогда муж какую-то замусоленную книжку, взятую, должно быть, в заводской библиотеке,— отвлекись...

Она даже не посмотрела, что была за книжка. Она тогда заплакала. Никто, кроме Вадима, ее мужа, так и не узнал, как горько плакала она в тот вечер, и жизнь казалась ей бесполезной и бестолковой.

— Какие-то они,— жаловалась Лидия Григорьевна, постепенно успокаиваясь,— преждевременно взрослые, что ли! Я иногда их боюсь, Вадик.

— Как говорит артист Баталов,^- отвечал ей Вадик, большой любитель афоризмов,— по законам старого цирка: нельзя бояться тех, с кем работаешь!

Люськиной бабушке. Время от времени они, гуляя, заходили к ней, особенно в плохую погоду,

о

V

Идея купить матери эти сапоги возникла Нади неожиданно. Еще в январе, до переезда Панорамной, она с подругой Люськой зашла

У с

к

когда домой идти не хотелось, а на улице изводили осадки. Люська вела себя там довольно бесцеремонно: без спросу открывала банки с протертой земляникой, зачерпывая ее ложкой, колола на подоконнике грецкие орехи. На все замечания полуогрызалась, а потом неожиданно хватала бабушку в охапку, целовала куда-то в роговой гребень на затылке, отпускала и продолжала хамить дальше. «Я ее и люблю, и где-то ненавижу. Она у меня чуть мать с отцом не развела. Придет, сядет и начнет: и борщ мамка не так варит, и брюки отцу не гладит, и ребенка не так подстригли, и как заведет! Уйдет, а мама потом плачет и с отцом два дня ругается. Ну я ей в конце концов и сказала: или ты прекращай маму терзать, или вообще не приходи к нам! Подействовало.. Не знаю, может, она без меня чего себе позволяет? Но при мне — ни-ни, точно тебе говорю!» Люська была сильной натурой. В пятом классе, до расформирования, они сидели за одной партой и с ней было как-то надежно. Люська была прекрасной и Люська была ужасной: доброй и скупой, злой и нежной, ревнивой и равнодушной... Она была всякой, причем совершенно невозможно было предсказать, какой она будет через час и* даже через десять минут. Дружить с ней было невероятно тяжело. Несколько раз Надя с ней намертво ссорилась. Но проходило два-три дня, и Люська буквально поселялась на лестнице, возле их квартиры. Она сидела на ступеньках, положив подбородок на колени, сомкнув в замок пальцы, и ждала. Она не вскакивала, когда открывалась квартирная дверь, и даже не оглядывалась на того, кто выходил. Она ждала, когда Надя придет и сядет рядом...

В этот раз Надя шла в гости, а сама чуть не ревела. Дело в том, что перед этим забежали к Ромке — он болел этой пневмонией уже черт знает сколько, стал как скелет и в качестве ос-

ф

ложнения потерял чувство юмора. Они занесли ему пончиков, хотели сматываться. В этот момент вошла Лизка — взрослая Ромкина сестра. Лизка вошла как-то скорбно, и можно было, в соответствии с моментом, определить, что данное состояние Лизкиной души вызвано естественной тревогой за здоровье брата. Но, как выяснилось тут же, скорбь имела более примитивную основу: на Лизку не налезали шикарные, привезенные бог знает из-за каких «бугров», на потрясающем каблуке, розово-перламутровые осенние сапоги!

— Ну-ка, ну-ка! — выхватила сапоги, вернее оторвала от Лизкиной груди Люся.— Да-а, сколько такие?

— Чего сколько, тебе тоже не полезут, это на наш тридцать шестой...

— Дай померить, Лиз,— попросила Надя. Тридцать шестой размер был у ее матери.

— Да они узкие! Вы их все равно не напялите! — Лизка вырвала из Надиных рук сапоги, бросила в коробку и запихнула в шкаф.

— Маме подошли бы,— сказала Люське уже за дверью Надя,— у нее маленькая нога, даже тридцать пятый годится.

8