Костёр 1990-09, страница 10

— Бабуль, а хотите, я чайник поставлю? — спросила Надя, улыбаясь, чтоб хоть как-то разрядить обстановку.

Она уже открыла дверь, уже направилась в кухню... И тут ее настигло! Деньги можно попытаться добыть. А вдруг, вдруг получится? Но было почему-то жутко возвращаться в комнату и предлагать такое Люськиной бабушке... Особенно при Люське.

Пока она топталась в коридоре с пустым чайником, шалея от обрушившейся на нее идеи, бабушка сама вышла из комнаты.

— Бабуль,— сказала ей Надя, как срываясь в пропасть,— а можно мне вместо вас поработать... ну, в смысле как будто вы, а на самом деле я?.. Мне деньги нужны, очень!

Бабушка посмотрела на Надю, словно та обратилась к ней на марсианском языке. Потом молча прошла на кухню и стала что-то искать в шкафчике. Звякнула банками, уронила на стол пачку вермишели. Вермишелины — дружные ребята, деранули кто куда: на табуретку, на пол, в ящик с картошкой и луком...

Надя поставила чайник на краешек стола и, пытаясь проглотить горячий комок стыда, пошла к вешалке.

— Мать знает, что ты работать-то собралась? — догнал ее бабкин голос.— У тебя ж экзамены!

— Сдам, я нормально учусь.

— Она нормально учится, ба, можем дневник показать,— руки в карманы, челка на отлете

появилась в дверях Люська.— Ну чего, тебе жалко книжку что ль свою трудовую оставить? Матери она хочет сапоги купить. Есть уже сапоги, деньги нужны, сечешь?

— Там возни-то много, заморишься с непривычки. Показать тебе надо, где чего... Да и сода кончилась, надо получить в конторе... Ну ладно! — сказала она, решившись наконец.— А сапоги хоть — кожа? У меня были кожаные, пятнадцать лет — сносу им не было. А тут одна у нас купила, красивые, без молнии, на этих присосках. Год не носила — все потрескались, вот тебе и синтетика — обман и больше ничего.

— Ба, зайдем к тебе завтра, после уроков. Смотри не передумай! Привет Гоше!

Гоша был роскошным сибирским котом, потерявшим в кошачих переделках половину правого уха. Являлся он домой два-три раза в неделю. В своих повадках был честен и открыт: сразу кидался к миске, сметал все — даже рассольник, даже творожную запеканку, сонно покачиваясь, умывался, располагался в углу под столом, гипнотизируя опустевшую миску и намекая ей на скорое свое возвращение.

— Я придумала одну штуку,— сказала Люська Наде, полубегом срезая газон к своем дому.— Жди у подъезда,' я сейчас!

— Вот,— возвратилась она буквально через минуту с оранжевым полиэтиленовым пакетом,— иначе сапоги уйдут! Конечно, лучше бы подзанять... у меня двадцатка наберется — в кошке,

юбилейными, а стольник где взять? Может, спросишь у своего Феди?

Но Надя и помыслить об этом не могла, это было не из области их отношений. Тем более, что-то странное творилось в последнее время в их доме. Нина села на диету и не пила с ними больше чай. Прежде, настежь открытые двери плотно прикрывались, и мама старалась не встречаться с соседями ни в коридоре, ни в кухне...

— Ладно,— успокоила Люська,— прорвемся, не дрейфь! Только не вздумай ее умолять и делать такое лицо...— Люська скорчила гадкую улыбочку.

— Понятно,— ответила Надя,— лучше всего сразу дать ей по шее!

Люську, хотя бы в том, что касалось деловых отношений, стоило слушаться — у нее был коммерческий нюх и врожденная ловкость хватать быка за рога именно в нужный момент, а не минутой раньше или секундой безвозвратно позже.

Одним словом, эта Лизка ни за что не согласилась бы придержать сапоги, если б не Люсин пуловер из оранжевого пакета. Таких пуловеров, как этот, в природе нет и не будет — единственный, не поддающийся тиражированию экземпляр! Его сваяла подруга Люськиной мамы — художница по- призванию, инженер «Техснаба»

по воплощению. То, что она выделывала с обычными шерстяными нитками, кусочками кожи, бусинками, шнурками и фетром от старых шляп, было не из области рукоделия, а скорее из области снов, где сбывается самое невероятное. В таком пуловере невозможно было пройти-проехать, чтоб не привлечь сотни взглядов: восхищенных и осуждающих, растерянных и смеющихся, запоминающих, изумленных,₍ раздраженных и зачарованных — всяких... Взгляды были то мгновенные, как электрический разряд, то долгие, то пунктирные, то присасывающиеся. И, должно быть, именно для этих взглядов на пуловере из кусочка замши был приделан карманчик — «веко» с длинными шерстяными ресницами... Иногда Люсе казалось, будто из шкафа, с полки, где хранится пуловер, доносятся шорохи. Кто-то живой, нуждающийся в движении, обитал там, не в силах скрыть своего присутствия. Пожалуй, это был сам пуловер.

VI

Надина мама никогда не кричала на свою дочь, не требовала от нее пламенных обещаний и не приводила высокоморальных примеров из жизни других семей и их сознательных детей-подростков. Видимо, работая постоянно с людьми, она, как никто другой, ценила уникальность каждой отдельной судьбы. Рассердившись на Надю, она могла подолгу молчать, но не так педагогически-специально, парализуя этим молчанием все дальнейшие проявления каких бы то ни было жизненных стихий. Наоборот, в своем молчании она становилась незаметной, как бы совсем маленькой даже физически, словно отдавая свое жизненное пространство другим. Это как раз больше всего пугало Надю: дополнительная свобода и