Костёр 1991-04, страница 22
но, не спрячешься... Может быть, закрыться в ванной? Нет, не годится, начнут стучать, шум, крики... Я поежилась и как-то вдруг почувствовала, что очень устала. Мама молчала, а бабушка все не появлялась. Наверное, ушла куда-нибудь. Я вздохнула с облегчением, и вздох сам собой перешел в зевок. Потом я дошла до кровати, и мама, наконец, что-то спросила у меня. Я что-то ответила, раздеваясь, потом отвернулась к стене... Проснулась я оттого, что услышала голос нашей классной руководительницы. Сначала я подумала, что вижу ее во сне, но потом поняла, что голос доносится из-за стенки вместе с голосами мамы и бабушки. Я лежала не шевелясь, ухом к стене и слышала почти каждое слово. «Да, все это очень сло-ожно,— говорила Нина Андреевна, и я представила себе, как она округляет губы на слове «сложно» и одновременно постукивает по столу мизинцем.— Возраст сложный, семейные рамки становятся тесны, а улица полна соблазнов...» — «Помилуйте, какие соблазны! — это вскрикнула мама.— Ей ведь только тринадцать исполнилось!» — «Всякие бывают соблазны, всякие! — вздыхает Нина Андреевна.— Вы себе и представить не можете. Поверьте моему педагогическому опыту... К тому же акселерация...» — «Позвольте, какая акселерация! — вмешалась бабушка. Ее слышно хуже всех, наверное, она сидит у окна.— Ольга — нормально развитая тринадцатилетняя девочка. Это я вам говорю как врач...» — «Но я имею в виду не только и не столько физическое развитие,— возразила Нина Андреевна.— Интересы, потребности... Вы бы послушали разговоры девочек-семиклассниц... Меня, немолодую уже женщину, порой оторопь берет... Откуда?!» — «С Ольгой что-то происходит»,— упрямо, видимо возвращаясь к началу разговора, сказала мама. «Несомненно,— согласилась Нина Андреевна.— Давайте считать. Скандал в детдоме — раз. Выходка на отчетном собрании — два. Теперь вот не пришла домой ночевать... И вообще... Я сама заметила, что она изменилась. Стала резче, грубее... злее что ли...» — «Я этого не заметила»,— вставила мама. «Я — педагог,— гордо сказала Нина Андреевна.— Мне положено замечать...» Я стала думать про Ваську и Жеку, как он себя чувствует и прослушала часть разговора за стенкой. Но тут мама очень громко сказала: «Не может быть!» И все замолчали. А я опять начала слушать. «Я, конечно, понимаю вас,— осторожно сказала Нина Андреевна.— Но проверить все же не мешает. Вы ведь сами сказали, что она совершенно никак не объяснила свой поступок».— «Может быть, ей просто не хочется врать?» — предположила мама. «Видите ли...» — все тем же осторожным тоном начала Нина Андреевна, но бабушка прервала ее и даже сопроводила свои слова каким-то звуком, наверное, хлопнула ладонью по столу. «Ладно, хватит воду в ступе толочь. Сейчас я позвоню Раисе и договорюсь с ней на завтра... А вас я попрошу, чтобы в школе поменьше знали обо всем... В любом случае... Вы понимаете?» — «Да, да, конечно, понимаю...» — закивала Нина Андреевна. Я словно наяву видела эти ее быстрые кивки. Она так кивает, когда разговаривает с директором школы, и еще когда на урок приходит методист. Вообще-то я ее понимаю, бабушка, если разойдется, любого методиста за пояс заткнет... Утром, когда я вышла на кухню, мама и бабушка, уже одетые, молча сидели за столом и были похожи на картину «Прием в комсомол», которая висит у нас в пионерской. «Ты сегодня в школу не пойдешь,— сказала бубушка тоном, не допускающим возражений.— Я договорилась с Ниной Андреевной. Сейчас ты пойдешь со мной. К Раисе Львовне, моей близкой подруге».— «Зачем?» — спросила я, хотя мне было все равно. «Она врач»,— коротко ответила бабушка. И я подумала, что ночевать не дома с ее точки зрения настолько ненормально, что она решила показать меня психиатру. Раиса Львовна была маленькая, черненькая, с большим носом, к которому испуганно жались крохотные коричневые глазки. Она постоянно мыла руки и говорила каким-то непонятно-елейным тоном, каким со мной никто не разговаривал уже, наверное, лет десять. Вокрурбыло полно каких-то странных приборов и инструментов, а Раиса Львовна задавала какие-то странные вопросы, и из-за наложения этих двух странностей я никак не могла сосредоточиться. Потом в кабинет пришла еще одна женщина; в халате и с засученными рукавами, а мне все это вдруг стало страшно противно, и я сказала бабушке, что «спасибо, извините, но я, пожалуй, пойду...» Тогда они все трое забегали и стали меня уговаривать, что вовсе не хотят ничего плохого и надо только убедиться... Руки у них были холодные и цепкие, как белые корни, подмытые дождем, и у меня отчего-то потемнело в глазах и вспомнились слова нашего физкультурника: «Главное — это правильно сгруппироваться... А дальше — рывок,.и ты в дамках». Я сгруппировалась, как учил физкультурник... А дальше я что-то плохо помню. Треск, грохот, чей-то крик... Возможно, мой собственный... По дороге в «полосу» я взглянула на свое отражение в луже. И увидела, что под глазом у меня расплывается здоровенный синяк, да еще краснеет ссадина на подбородке. Я улыбнулась своему отражению. Коленки я разбивала часто, руки резала тоже, но вот чтобы фингал, да еще такой красивый — такого у меня еще не бывало. * * * Васька сидел у стены на корточках и, водя пальцем по строчкам, читал книгу «Сын полка». «Ты чего, заболела, что ли?» — спросил он, мельком взглянув на меня. «Ага, заболела»,— обрадованно подтвердила я. Мне очень понравилось, что Васька сам читает. Васька поднял голову, вгляделся в мое лицо и изумленно присвистнул: «А уго чего?!» — «С врачом подралась!» — честно ответила я. «Точно3 Ну, гляди...» - произнес Васька с угрозой, которая, как я поняла, относилась не ко мне, а к моим возможным обидчикам. «Как Жека?»— спросила я. Васька нахмурился. «Да так. ничего,— неохотно сказал он.— Ест, спит, гемпе- 17 |
