Костёр 1991-12, страница 6

ния. Эллисон молча тронул меня за руку и улыбнулся.

щ/

Дверь отворилась опять, и появился Моррисон. Он был бледен, но держал себя в руках.

— Будем наслаждаться жизнью, пока можем, Байэм,— проговорил он и секунду спустя добавил: — Боже, как бы я хотел, чтобы моей матери не было в живых!

Меня внезапно охватил гнев. Вне всякого сомнения Моррисона осудили, опираясь на показания двоих: Хейворда и Халлета — они единственные утверждали, что видели Моррисона вооруженным. Зная, что показали другие свидетели, я ни на секунду не сомневался, что Моррисона оправдают; думаю, он и сам был в этом уверен. Слов утешения для него я не нашел.

Следующим вызвали Коулмана. Выйдя из кают-компании, он не подошел к нам, а встал в отдалении: он был свободен. Через некоторое время к нему присоединились Норман, Макинтош и Берн, который от радости и облегчения разрыдался.

Беркитта, Эллисона, Миллворда и Маспратта суд долго не задержал. Все они были признаны виновными и приговорены к смертной казни. Вслед за Маспраттом на палубу вышли зрители. Мы ожидали, что за ними появятся и члены суда, однако дверь закрылась снова. Очевидно, это было еще не все. Трудно описать в каком напряжении мы находились следующие полчаса. Наконец в дверях появился профос и произнес имя Моррисона.

Тот снова вошел в кают-компанию. Когда он снова оказался среди нас, то с трудом сдерживал чувства: суд решил ходатайствовать перед его величеством о помиловании. Это почти наверняка означало, что ходатайство суда будет принято во внимание и Моррисона простят. Через несколько мгновений из кают-компании вышли лорд Худ и остальные офицеры. Суд закончился.

По счастью нам не пришлось долго ждать: нас тут же посадили в шлюпку, которая отчалила, взяв курс в сторону «Гектора».

Командир «Гектора» капитан Монтагью и раньше относился к нам весьма хорошо, но теперь, когда мы стали смертниками, он дела л все что мог, чтобы хоть как-то облегчить наше существование. Он разрешил мне отбывать заключение в каюте отсутствующего лейтенанта. После полутора лет, в течение которых я практически ни разу не оставался один, я смог оценить по достоинству его доброту. Дважды в день мне было позволено ходить навещать своих товарищей.

Сэр Джозеф Банкс пришел ко мне только на второй день, поэтому к встрече с ним я был уже готов. Он горячо пожал мне руку.

— Не стану говорить о своих чувствах. В истории британского королевского флота еще не было столь трагической судебной ошибки. Я знаю, какою горечью вы переполнены. Вы понимаете, почему, вам вынесли обвинительный приговор?

—¹ Думаю, да, сэр.

— Другого выхода не было, Байэм, просто не было. Никакие смягчающие обстоятельства — ни то, что вас не видели вооруженным, ни ваш добрый нрав, ничто не смогло перевесить утвер

ждение капитана Блая, что вы готовили бунт

_Г , * W

вместе с Кристианом. Доказать, что это не так, мог бы только ваш друг Тинклер. Но без его показаний...

— Я понимаю вас, сэр. Давайте больше не бу

дем об этом. Еще более трагичной мне кажется судебная ошибка по отношению к Маспратту. Во всем флоте нет более дисциплинированного матроса, чем он. А его собираются повесить, руководствуясь показаниями лишь одного человека — ХейворДа. Маспратт ведь взял мушкет в руки, только чтобы попытаться помочь Фрайеру отбить корабль.

Согласен с вами, и даже добавлю, что у Маспратта еще есть надежда. Прошу вас, ничего не говорите бедняге, но по некоторым сведениям его еще могут оправдать.

Такого прекрасного сентября я больше не припомню. В воздухе стоял легкий прозрачный туман,

который рассеивал солнечный свет; казалось, что повсюду висит золотистая пыль.

Напряженное ожидание сказывалось на всех нас. Особенно тяжело приходилось, по-моему, Моррисону. Так долго держать его в неведении было на мой взгляд изощренной жестокостью — ведь прошел уже месяц, а он так и не знал, как решалась его судьба.

25 октября, когда я уже в который раз редактировал вступительную статью, в дверь ко мне постучали. Визиты такого рода всякий раз бросали меня в холодный пот, но на этот раз я услышал знакомый голос:

— Вы здесь, Байэм?

Я открыл дверь и увидел доктора Гамильтона.

Мы не виделись с ним со дня окончания судеб-ного процесса. Он сказал, что его назначили на другой корабль, который вскоре уходит в море, и что он забежал попрощаться со мной.

Мало-помалу мы принялись вспоминать «Пандору», кораблекрушение и этих двух бессердечных чудовищ — Эдвардса и Паркина. Теперь доктору Гамильтону не нужно было скрывать своих чувств по отношению к этим людям. Он на все корки честил Паркина, однако к капитану Эд-вардсу относился несколько мягче.

— Я понимаю ваши чувства, Байэм,—

- проговорил он,— однако в действительности Эдварде не такой зверь. Он командир корабля, и ему приходилось выполнять свои обязанности.

— Боюсь, сэр,— отозвался я,— что мне никогда не удастся изменить о нем свое мнение. Он причинил мне слишком много "страданий.

— Это понятно, Байэм, вполне понятно. Ведь вы...

Доктор не успел закончить фразу: дверь отворилась, и вошел сэр Джозеф. Он запыхался, словно после быстрого бега, и с трудом сдерживал волнение.

— Байэм, мальчик мой!

Голос его прервался. Я похолодел. Доктор Гамильтон стоял и переводил взгляд с сэра Джозефа на меня.

— Нет... Постой... Это не то, что ты думаешь... Погоди минутку...

Он быстро подошел и взял меня за плечи:

4