Пионер 1956-05, страница 17

Дядя Саша сидел как-то неудобно, на самом кончике табуретки, словно никогда не был у нас и все мы незнакомые ему. А на самом деле он частенько захаживал к нам, брал у Паши книги почитать и любил выпить стаканчик чаю с душистым малиновым вареньем.

— Вот как... — сказал он и помахал перед лицом фуражкой с лакированным козырьком, как будто в комнате было душно.

В доме стало так тихо, что я услышал, как зашедшие на крылечко куры клювами тукают по полу, склёвывая хлебные крошки. У мамы вздрогнули плечи. И вдруг я почувствовал, как что-то холодное пробежало по жилам.

— Па-ша? — спросил я.

— Паша... — прошептал лётчик, но этот шепот оглушил меня.

Я выбежал во двор, чтоб только не слышать того, что скажет он дальше. Мне казалось, что то страшное и простое слово, которое он не договорил, может, ничего не значит, если я не слышу его.

«Пашенька, прости,— шептал я, забившись в тёмный угол сарая, где было свалено сено для козы.— Как же это так? Ведь мы ещё не съездили с тобой на катере за окунями... Хорошо, не сиди со мной по вечерам на лавочке, не надо! Но как же так можно?..»

Нам показали только закрытый гроб.

Я стоял и смотрел на красную крышку. А за крышкой был он, кем так гордился я, кому так завидовал. «Значит, настоящий мужчина должен иногда заниматься таким делом, что потом его нельзя показать даже родной матери и родному брату»,— подумал я, и что-то внутри меня сдвинулось, и я весь вздрогнул, словно сердце встало на другое место. И тогда, лишь тогда я впервые понял, что такое долг и что чувства сильнее его, может, и нет на земле!

Никогда не забуду эти дни: и глаза матери, и военный оркестр, и сырую бурую землю, и прощальный залп воинского салюта.

Говорили над гробом кратко.

Но и из этих кратких, скупых слов его товарищей я впервые узнал, как много новых самолётов испытал лейтенант Павел Иванович Егорцев, и они покажут себя в бою, эти самолёты, если враги посмеют сунуться на нашу родную русскую землю. А что разбился... Это, к сожалению, ещё случается в жизни пилотов. Чкалов — великий лётчик, и тот разбился.

А та девушка, которую я видел на при

стани, была очень бледна и всё время молчала, и я старался не смотреть на неё. И мне нравилось одно: что она не плачет. Но когда гроб на верёвках опустили в яму, и на крышку упала первая горсть земли, и мокрые комочки покатились врассыпную по красной материи, она вдруг упала на край могилы.

Все бросились её подымать, а я стоял рядом и смотрел вниз на горсть земли, рассыпанной на крышке. Смотрел —• и ничего не понимал.

А когда мы шли домой и пашины товарищи поддерживали под руку маму, которая спотыкалась на каждом бугорке, ударили часы на башне. Я смотрел на чёрный расплывающийся циферблат, и часы словно напоминали мне: «Вот так, браток, летит время и жизнь...» ,

Уже год, как не стало брата. Скорее бы вырасти и пойти в лётное училище — этим я жил в те трудные дни. Но осенью на медосмотре наш школьный врач — лысый старичок в пенсне т-г выслушал мою грудь холодной чёрной трубкой и сказал, покачав головой, что у меня неважное сердце. «Значит, прощай авиация!» — больно ударило в виски, и я с ненавистью посмотрел на врача и чуть не заплакал от обиды и беспомощности.

Я сбежал с последних уроков и долго бродил по берегу реки.

Стояла осень, и вода была мутная и холодная. Вниз по течению проплывали одинокие жёлтые листья и брёвна, вырвавшиеся из плотов.

Я не знал, что делать. Легче было броситься в воду, чем примириться с тем, что я никогда не влезу в кабину самолёта и не взлечу в небо. «Мужчина без крепкого сердца — ничтожество, — думал я. — Неужели этот подслеповатый старикашка в белом халате, пропахший иодом и спиртом, сказал правду?» И вдруг я понял, что хотя я и живу и дышу, нет больше меня на земле: то, о чём я мечтал, не сбудется. А какой же это человек, кто не знает, для чего он родился?

Как сейчас помню, всё небо было забито тёмными дождевыми облаками, и косые длинные лучи сентябрьского солнца лишь на мгновения пробивались сквозь них и тускло поблескивали на стеклянных крышах цехов авиационного завода. А я шёл и шёл, сам не зная куда. Мне было всё равно, куда.

И вдруг я на что-то наткнулся грудью. Это была кладбищенская чугунная ограда,

15