Пионер 1958-06, страница 13

N

— Мы с Маней так боялись!..

Во всех глазах такая тревога, такое доброе отношение к нам! Дрыгалка прогадала и в этом: она хотела разъединить нас, четырех девочек, на самом деле она самым настоящим образом сдружила нас и между собой и со многими из остальных учениц нашего института.

Меля крепко прижимается ко мне.

— Меля, это ты привела своего папу?

— А то кто же?.. Я сразу за ним побежала.

Наконец мы прощаемся с толпой девочек и уходим.

Меля остается и нерешительно смотрит нам вслед.

— Меля! А ты? — окликает ее Лида.— Что ты стоишь, «как глупая кукла»? Иди с нами провожать Варю!

— А мне можно? — робко спрашивает Меля.

— Ну конечно!

Меля все так же нерешительно делает несколько медленных шагов.

— Девочки! — вдруг говорит она.— Вы мне верите? Вы не думаете, что это я про вас тетке наболтала, как последняя доносчица, собачья извозчица?

— Да ну тебя! — машем мы все на нее руками.— Никто про тебя ничего плохого не думает, никто!

А Варя, скорчив очень смешную гримасу, говорит, передразнивая любимое выражение Мели:

— Меля! Никогда я такой дурноватой девочки не видела!

Мы все смеемся. А Меля плачет в последний раз за этот день — от радости. •

МОИ ДУСЯ КСЕНДЗ!

Утро начинается с необычного: я ссорюсь с Юзефой, а когда на шум походит мама, то и с мамой.

Не знаю почему, но мама и Юз|фа вдруг выдумали, чтобы я брала с собой ежедневно в институт бутылку молока и выпивала его за завтраком на большой перемене.

— Неужели так трудно выпить бутылку молока? — говорит мама.

— Ну, а если я терпеть не могу молока, если я его ненавижу, если меня тошнит от пенок? — заплакала я.— Что я, грудная, что ли?

Ничто мне не помогло. Юзефа аккуратненько налила молоко в бутылку и поставила в уголке моего ранца. Мама сказала, чтоб я

была осторожна и не разбила бутылку. Юзефа успокоила маму:

— Это очень крепкая бутылка! А что пробка слишком маленькая, так я бумаги кругом напихаю!

И все. Я ухожу в институт, унося в ранце эту противную бутылку с противным молоком. Я так огорчена всем этим, что убегаю из дома ни свет ни заря, еще и девяти часов нет.

В институте, поднявшись по лестнице в коридор, я вижу идущих впереди меня девочек ив моего класса: Мартышевскую и Ми-кошу. Мартышевскую зовут, как меня, Александрой, но не Сашей, не Шурой — таких имен в польском языке нет,— а Олесей, или Олюней. Чаще всего ее ласково зовут Мартышечкой, хотя она нисколько не похожа на обезьяну, она очень славненькая.

Мартышевская и Микоша идут впереди меня и негромко переговариваются между собой по-польски.

Я не вслушиваюсь в их разговор. Я все еще очень болезненно переживаю то, что на большой перемене я должна буду, как грудной ребенок, тянуть молоко из соски. Но позади меня идет человек, которому разговор Мартышевской и Микоши почему-то, видимо, очень интересен. Тихой, скользящей походочкой Дрыгалка перегоняет меня и берет за плечи Мартышевскую и Микошу.

— На каком языке вы разговариваете, медам?

Девочки смущенно переглядываются, как если бы их поймали на каком-то очень дурном поступке.

— Я вас спрашиваю: на каком языке вы разговариваете?

— По-польски...—тихо признается Олеся Мартышевская.

— А вам известно, что это запрещено? — шипит Дрыгалка.— Вы живете в России, вы учитесь в русском учебном заведении. Вы должны говорить только по-русски.

Очень горячая и вспыльчивая, Лаурентп-на Микоша хочет что-то возразить. Но Олеся Мартышевская незаметно трогает ее за локоть, и Лаурентина молчит.

Дрыгалка победоносно идет дальше по коридору.

— Па своем... на своем родном языке...— задыхаясь от обиды, шепчет Микоша.—Ведь мы польки! Мы хотим говорить по-польски.

Мартышевская гладит ее по плечу.

— Ну, тихо, тихо...

Я вхожу в класс какая-то вроде оглушенная. В классе еще никого нет, пусто. Я уса-

11