Пионер 1958-06, страница 17

думала Виктора Михайловича, а уж ты его взяла.

— Давай пополам его обожать? — миролюбиво предлагает Варя.

— Можешь взять учителя чистописания,—подсказывает Меля.

Нет, как же я буду его обожать, когда на каждом уроке говорит про меня: «Что за почерк! Ужасный почерк!» Л я вдруг его 'ожаю! Это будет, вроде я к нему подлизываюсь.

— Можно обожать и не учителя, а учительницу. Дрыгалку хочешь? — дразнит меня Меля.— Колоду хочешь?

Я не хочу ни Дрыгалку, ни Колоду, ни даже учительницу «танцевания» Ольгу Дмитриевну! И учительницу рукоделии не хочу: она все время так громко сопит, что даже страшно...

— Ну, знаешь,— Меля разводит руками,— ты просто капризуля, и все. Всех мы перебрали, никто тебе не нравится! Ну хочешь, можно кого-нибудь из царей обожать,— они в актовом зале висят. Одни Александра I, другие Николая I обожают.

Мы молчим. Я напряженно думаю. Ну, кого бы, кого бы мне обожать? И вдруг с торжеством кричу:

— Нашла! Нашла! Я ксендза обожать буду!

Ксендз Олехнович (он преподает закон божий девочкам-католичкам) — старенький, облезлый, в нечищеной сутане. И голова продолговатая, бугристая, как перезрелый огурец... А нос у него сизый и вообще лицо бабье, похоже на Юзефино... Нет, кончено, решено: я буду обожать ксендза Олехнови-ча! Поляков преследуют,— ну, я буду ксендза обожать, тем более, что за обожаемыми преподавателями не надо ходить по коридорам, не надо ничего им говорить, просто сказать кому-нибудь иногда: «Ксендз Олехнович— такой дуся!» И все! Правда, сказать это про ксендза Олехновича очень трудно, все равно, что сказать про старую метлу, что она красавица! Ну, как-нибудь...

Увы! Мое «обожание» ксендза Олехновича кончается в тот же день. Да еще при таких трагических обстоятельствах, что я этого вовек не забуду...

Третий урок, тот, после которого начинается большая перемена,—урок закона божьего. Эти уроки всегда совместные для обоих отделений нашего класса — и для первого и для второго отделения. Все православные девочки из обоих отделений собираются в первом отделении, и там со всеми ими одно

временно занимается православный священник отец Соболевский. А все католички из обоих отделений собираются у нас, во втором отделении, и со всеми ими вместе занимается ксендз Олехнович. В нашем классе есть еще несколько так называемых «ино-славных» девочек: одна немка-лютеранка, две татарки-магометанки и две еврейки, Маня Фейгель и я. Всех нас сажают в нашем втором отделении на последнюю скамейку, и мы присутствуем на уроке ксендза Олехновича. Нам велят сидеть очень тихо, мы можем читать, писать, повторять уроки, боже сохрани, нельзя шалить.

Ксендзу, наверное, обидно в его уроке все — от начала до конца. Во-первых, он должен преподавать не на родном языке, а по-русски. Говорит он по-русски плохо, может быть, он делает это даже нарочно! «А, вы заставляете меня учить польских детей на чужом языке,— так вот же вам: «Давид сховау камень и пошед битися з тым Голиа-тэм». Это значит: «Давид спрятал камень и вышел на бой с Голиафом».

Наверное, обижает ксендза и то, что на его уроке сидит пятеро «инославных» девочек. Неужели нельзя было оставить его с одними девочками-католичками, а нас посадить на этот час куда-нибудь в другое место? И ксендз Олехнович, «мой дуся ксендз!», явно оскорблен этим. Он старается не смотреть в нашу сторону, но его сизый нос становится каким-то негодующе фиолетовым.

Нас, пятерых «инославных», это тоже очень смущает и стесняет. Мы стараемся сидеть тихо, как мыши, мы не шепчемся, не переговариваемся — мучение, а не урок!

Что же мне делать, чем заняться, чтоб не шуметь, чтоб не обиделся «мой дуся ксендз»? У меня есть с собой книга «Давид Копперфильд». Я берусь за чтение и понемногу забываю обо всем на свете!

Я начала читать эту книгу два дня тому назад, и она захватила меня с первых страниц. Счастливая жизнь — маленький Давид, его милая мама и смешная, добрая няня Пе-готти... Потом мама — ну зачем, зачем она это сделала? — выходит замуж за мистера Мордстона... Все несчастны — и мама, и Пе-готти, и маленький Дэви, которого мучают мистер Мордстон и его отвратительная сестра Клара, гадина этакая, я бы ее посадила в собачью будку, на цепь! Я бы этих проклятых Мордстонов, я бы их... Я резко поворачиваюсь на своей скамейке •— мой ранец отлетает на несколько шагов, и с каким шумом, с каким грохотом, ужас!

15