Пионер 1958-06, страница 18

«Мой; дуся ксендз» смотрит в мою сторону недовольными глазами. Конечно, он думает, что это я нарочно шалю на его уроке;.. От угрызений совести, от огорчения я просто каменею на своей скамейке. Ранец лежит на полу далеко от меня, встать, чтобы поднять его,—значит опять произвести шум, опять навлечь на себя сердитый взгляд «дуси ксендза», — нет, я на это не решаюсь. Пусть ранец лежит, где упал, до конца урока...

Сижу неподвижно. Катастрофа с падением моего ранца, кажется, забывается. Я даже снова берусь за «Давида Копперфильда».

И вдруг в классе начинается невероятное оживление! Все вертятся на своих местах, переглядываются, подавляют улыбки, перешептываются... И все смотрят в одно и то же место. Я тоже смотрю туда, — и меня охватывает ужас! При падении моего злополучного ранца проклятая бутылка с молоком выскользнула из него и упала несколько дальше, так что ее не сразу увидишь из-за угла парты. Я чуть-чуть привстаю и вижу, что пробка из бутылки выскочила (наверное, Юзефа «напихала» недостаточно бумаги вокруг маленькой пробки), и из горлышка бутылки тонкой струйкой льется по полу молоко. Оно течет по среднему проходу между партами, прямо под стул ксендза. И ксендз вдруг замечает это...

Что он мне говорит, ох, что он мне говорит! «Стыдно! Неприличные шауости! Неуважение!» Ну, все слова, какие можно придумать к этому случаю! Я слушаю все это, стоя в своей парте. Ксендз не кричит на меня, не ругает меня, он даже не повышает голоса, — он стоит, облезлый и несчастный, реденькие волоски на его голове, как на корешке редьки! Ксендз отступил от своего стула, под который медленно, неумолимо течет тонкая струйка молока... От всего этого мне еще тяжелее. Поднимаю глаза, ох! Ксендз смотрит на меня без всякой ненависти, даже как-то грустно, наверное, он думает: «Вот как нам, полякам, плохо! Всякий ребенок издевается над нами!» Я стою в сво

ей парте, слезы текут из моих глаз к носу и к подбородку.

— Простите, пожалуйста... Я нечаянно уронила ранец... а там была бутылка...

Ксендз смотрит на меня испытующе. Он старый человек, он знает людей, и он .верит мне. Лицо его смягчается.

— Ну-ну...— говорит он.— Все бывает... Все бывает на белом свете.

В класс каждую минуту может нагрянуть Дрыгалка. И тогда, ох, тогда мне несдобровать!..

Оборачиваюсь к Мане Фейгель, Маня умная, толковая, я всегда во всех бедах бегу к ней. Но Мани нет в классе! Куда она могла деться, она же прежде была на уроке, она сидела позади меня, как же она могла пропасть? Не сквозь землю же она провалилась! Ну, все равно, все погибло, сейчас прибежит Дрыгалка, и начнется такое!..

Но в класс быстро входит не Дрыгалка, а Маня! В стремительном развороте моих несчастий (падение ранца, раскупорившаяся бутылка, белый ручеек, текущий как раз под стул ксендза, гнев ксендза) я и не заметила, как Маня незаметно и бесшумно выскользнула из класса (потом все говорили, что и они не заметили этого!). И вот Маня возвращается. В руках у нее половая тряпка (Маня бегала за ней к дежурной горничной — «полосатке»). Быстро, ловко, умело Маня вытирает пол, тряпка вбирает в себя мои «молочные реки» — и уже ничего не видно! Пол только немного влажный там, где текло молоко.

Маня прячет тряпку за шкаф, садится на свое место позади меня.

Подоспевшая к концу урока Дрыгалка застает класс в безукоризненном виде: полный порядок, все сидят чинно и тихо, ксендз говорит о том, что нужно выучить к следующему уроку. И удивительная вещь: ксендз на меня Дрыгалке не жалуется!

С этого часа я ксендза больше не обожаю... И вообще никого не обожаю, Довольно с меня!

И молока мне больше на завтрак не дают.

(Окончание в следующем номере)