Пионер 1988-06, страница 32

В двадцать восемь лет я боялась попасть в больницу. Быть оторванной от друзей, простых, но милых сердцу житейских забот, споров, книг, от мира — ничего, наверное, нет ужасней. И этот мой страх перерос в реальность.

В тот летний день мне казалось, что я — герой какого-то кинофильма: машина «Скорой помощи», растерянные лица родных, врачи, больничная палата. А потом длинные свинцовые дни, много дней и меняющиеся соседки по палате...

В больничное окно стучался мокрый ветер холодного июня. «Острова в океане•> Эрнста Хэмингуэя так и остались лежать неоткрытыми в тумбочке, а блокнот и ручка не вынуты из сумки. Мой мир сузился до игольного ушка больничного мирка. Я ни о ком не могла вспоминать, ни о ком думать, я была раздавлена, как дождевой червь.

Помню, друзья с бодрыми лицами, успокаивающими взглядами принесли букет пионов. Он одуряюще благоухал. Особенно ночью... Не дарите мне больше пионы. Не-на-ви-жу.

...Девочку привезли ранним утром, часов в пять или шесть. Она молчала целый день. Накрылась с головой одеялом— и ни звука. Вечером ко всем пришли знакомые, родственники, к ней нет. Ночью девочка плакала. «Позвать медсестру?» — спросила я. Она вздрогнула, замерла, выдохнула: «Нет»,— и снова заплакала... Кто-то сказал, что больница — дом скорби. Все верно. Выздоравливают дома, в больнице — скорбят.

Я не расспрашивала девочку ни о чем. говорила она сама. И, наверное, говорила не мне, а своему отчаянию, своим переживаниям, этой ночи.

У нее был друг, они встречались. Все было хорошо. Но вдруг он перестал ей звонить, на улицах делал вид. что не замечает. И вот теперь, когда она заболела, он даже не пришел навестить...

Девочка сказала мне, захлебываясь тихим плачем:

— У нас, понимаете, произошел какой-то непонятный разрыв.

Разрыв... Не девочкино слово, чужое.

В ту ночь я встала с больничной койки, чтобы утешить другого человека. Первым делом я выбросила букет пионов. Вторым делом— распахнула окно. Откуда в дождливое серое лето собралась гроза? Она хлестала по городу, летала на крыльях белых молний, широкой, сильной ладонью трепала в соседнем парке макушки дубов и берез. Мы перегнулись через подоконник и уставились на колотящиеся о черный асфальт струи.

Я не успокаивала девочку. Я рассказала ей историю писателя Пришвина.

...В молодости Михаил Михайлович был вынужден уехать за границу, чтобы получить высшее образование. Там, в Париже, он познакомился с русской девушкой Варварой Петровной Измалковой, дочерью состоятельного петербургского чиновника.

Они полюбили друг друга. Париж стал колыбелью их чувства. И настал такой момент, когда Варвара Петровна решилась написать отцу письмо и объявить Мишу Пришвина своим женихом.

«Судьба поэта как человека предопределена поэзией... Прочитав письмо, он покосился на нее и вдруг увидел ее, чужую ему и малоинтересную девушку. Она инстинктивно это поняла и вдруг, вырвав письмо, разорвала его на мелкие кусочки и бросила в Сену. Тогда чувство вернулось к нему с большой силой, и человек опять вошел в судьбу свою, предопределенную поэзией».— из книги «Путь к слову» В. П.Пришвиной, жены писателя.

Они расстапись. Не виделись почти всю жизнь.

Только несколько писем связывало их, но какие это были письма? Нежные пришвинские и не понимающие, сухие, вежливые ответы Варвары Петровны.

«Все было удивительно, когда я встретил Вас, весь мир был как певучее дерево»,— это Пришвин.

«Годы — пропасть, Михаип Михайлович, и если бы мы с Вами встретились теперь, то мы друг друга не узнали бы»,— Измалкова.

Что же произошло? Произошло то, что Варвара Измалкова стала музой, звездой Михаила Михайловича. Именно она. ее образ дали толчок творческим успехам писателя. И он умышленно не делал решительных шагов к сближению. Умышленно. Но мог перейти ту сверкающую великолепную грань, которую можно назвать духовной близостью.

Конечно, можно возмутиться: что это за частный пример я привожу? Ну. было так с Пришвиным, при чем здесь все мы— простые смертные? А я возражу — так было почти с каждым человеком. Первая любовь, ее ошеломляющие трудности, тоска, ее странное волнующее состояние, ее немое обожание любимого или любимой, мучения и переиначенная жизнь — так было с каждым. Только выход из этого состояния у всех разный: кто начинает творить, кто землю копать, а кто лечить людей. Выход одновременно разный, но и одинаковый. Мы все начинаем по-новому жить...

— Вы себе не представляете, как мне плохо,— сказала девочка.— Я всех, почти всех ненавижу.

— Ты еще влюбишься,— ответила я. Поверила ли она мне? В ту ночь я не задавала себе этих вопросов. Я вдруг вспомнила о доме, друзьях, о родных мне людях, о том, что есть на свете любимый город Москва и улица Арбат с сентиментальными тупиками закоулков и дворов. Отчего-то страшно захотелось съесть рыночного огурца.

— Ты обязательно влюбишься,— повторила я...

Странно. Я больше не хочу с вами спорить, дорогой собеседник. Ведь вы все давно поняли. И, кажется, возражали мне потому, что такая у вас была роль— носителя отрицательного начала.

— Нет, нет, нет,— повторяли вы.

— Да, да, да,— повторяпа я.

И потом я наконец-то вспомнила, кто вы, дорогой собеседник. Вы — мой четырнадцатилетний телефонный знакомый. Тот, с которым так тепло и надежно быпо на расстоянии и с кем невозможна оказалась дружба. Наши отношения были похожи на знакомство в поезде: чего топько не расскажешь попутчику о себе, зная, что никогда его в жизни не встретишь. А мы встретились, не сообразив, что этого делать не стоило.

Я была влюблена в вас много лет назад. Влюблена в наши телефонные откровения. И чего греха таить: под пеплом старинной влюбленности осталась живая искра — она-то и раздула пламень этих страниц.

Позвольте мне закончить мои монологи. Прекратить наш спор. Закрыть его, как калитку в лохматый, отягченный майскими цветами сад.

Потому что я права — любовь существует, и сомнений в этом у вас нет. А?

Мы приближаемся к Любви... Но ощущение другое: все было— муки, слезы и тоска, и объясненье, смятое минутой. Нет, повторенья быть не может: да, кончено. Она не для меня, а Он не тот, кто нужен в жизни мне. Но... Мы приближаемся к Любви, подобной океану мирозданья, двум океанам, десяти... Она бескрайна. А мы два корабля бумажных, трепещущих у берега в волне. Узнав друг друга, полюбив, расставшись, мы только приближаемся к Любви.