Пионер 1988-07, страница 37

крутую Крюковскую гору. Мы мчим сквозь черный, сонный лес по серой дороге к деревне с такой скоростью, что если девчонки нас чуть опередить и смогли, то уж дальше-то околицы им все равно не проскочить. В избах своих за крепкими дверями они укрыться от нас не успеют.

Мы злы всерьез. Купанье наше пошло насмарку. Мы опять, как при игре в прятки, задыхаемся от стремительного бега. Глаза наши залиты жарким потом. И ко всему прочему первые деревенские четкие иод луною дворы уже на виду, а на тихой улице меж ними нет ни Метки, ни ее подружки Нюрки. Там вообще ни единой живой души. Деревня управилась со всеми своими вечерними делами да и улеглась на покой. Только в двух-трех избах горит еще свет. Горит он в Мет-киной избе, горит в Нюркиной.

Разгоряченный Николаша заявляет:

Что ж... Не успели сцапать их на дороге, давай проверим через окошки — они там на речке были или не они. А поутру отомстим!

Самое близкое к нам в ночи окно — Нюркино. Изба эта низенькая, заглянуть в окошко просто. Но когда мы, крадучись, подсовываемся к самым стеклам, то огонь в избе- тут же гаснет.

— Нюрка хитрюга! Прячется!— выходит из себя Николаша. Не сдержавшись, он бьет кулаком по раме.

На стук кто-то в избе идет, обе половинки рамы открываются: перед нами сердитое лицо тети Шуры — Нюркиной матери.

— Что за полуночники? Зачем? Не нашлялись, не нашумелись? Тарабаните к чему?

— Нюрка где?

— Так девятый сон досматривает. Давно спит. Марш и вы по домам! Марш, марш!

Рама захлопнута, мы в полном недоумении переминаемся с ноги на ногу.

— Ну и ну! говорит Николаша.— Неужто ошиблись? Тетка Шура в общем-то никогда не врет.

Но и все равно Николаша не сдается, первая неудача его лишь подстегивает:

— Что-то здесь все-таки не так... Какое-то тут есть плутовство... Пойдем заглянем к Метке.

Меткина изба совсем иная, чем Нюркина. Она еще старой постройки, воздвигнута в полтора этажа. Острый конек избы возносится под верхние ветви берез и даже как бы задевает круглую, высокую в бездонной синеве ночи луну.

На передней темной стене избы светящихся окоп — целых пять. Мы выбираем самое яркое. Мы выбираем то, за которым наверняка висит лампа. Только вопрос: как до окна дотянуться?

— Подставка нужна...— заключает мой дружок.

Но подставок на лужайке рядом — никаких; и,

гляжу, Николаша примеряется ко мне.

— Ежели я встану, Левка, тебе на плечи, ты выдержишь? Не упадешь со мной вместе?

— Вряд ли... Не знаю...— вздыхаю я.

Тогда Николаша сам упирается обеими руками в бревна стены, сам подставотяет мне спину:

— Лезь!

А мне опять, как на реке, страшновато. Я знаю: у Метки в доме не только она, не только ее мать, а есть там еще дедушка, бабушка и отец. И вот если

они все сейчас там сидят за столом под лампой, а я выставлю к ним свою чумазую, дурацкую физиономию, то неизвестно еще чем все это кончится. /

Но и перед другом спасовать нельзя. И я карабкаюсь по Николашиной согнутой спине, еложу острыми коленями по его ребрам, Николаша покрякивает, шипит, да все ж терпит. И вот я встаю на его зыбкие плечи.

В избе за широким, покрытым пестрою клеенкой столом, на мое счастье, никого старших нет.

Но под яркой висячей лампой в этой комнате хоть иголки собирай. И там ко мне спиной, лицом к прямоугольному пристенному зеркалу стоит Метка.

Она стоит, не видит меня. А я на подоконнике вишу не дышу, и вдруг— неведомо отчего! — будто бы наяву слышу:

Металина, Мета, Мета, В сердце светлая замети... Веючка-заметочка, Подружка-однолоточка!

Черт... Неизвестно по какой причине я тут вспомнил частушку, которую однажды Нюрка сложила, пропела Метке-у них на крыльце. Пели они тогда в общем-то вместе то одну частушку, то другую, но спели и эту. Они воображали себя, видно, совсем тогда взрослыми и были конопатень-кие, белобрысые, малявки малявками очень для меня смешны.

Но теперь вот и частушка не смешно припомнилась, и Метка стоит перед зеркалом такой, какой я ее не видывал никогда.

Она в белой, длинной, с широкими рукавами рубахе. Ее длинные волосы влажны и темны. Они распущены на две пряди. Одна прядь густо, тяжело свисает по рубахе меж лопаток; другая прядь перекинута через наклоненное чуть вниз плечо. И Метка расчесывает эту прядь, отжимает волосы от капель влаги гнутым девчоночьим гребешком. И— тихо смеется. Ее губы смеются, лицо все смеется; ну а глаза в ярком зеркале— прямо, как две ясные звездочки.

Вот она зачерпывает ладонью прядь вторую, высоко вскидывает руку: широкий рукав, совсем как у той русалки, опадает... И я ухаю с плеч Николаши на гулкую землю. У меня колотится сердце.

— Дома Метка? Дома? — торопит меня Николаша.— А если дома, так заметно, так понятно, что она только что с реки?

И тут я говорю совсем не то, что видел.

Я говорю:

— Ничегошеньки не понятно... Метка, похоже,

давно уже, как Нюрка, спит.

А за столом пьют чай ее отец да матерь... Верно, верно! Меня чуть не заметили, я чуть не схлопотал по макушке!

И то, что я говорю, мне совсем не кажется завиратель-ским враньем. Я думаю, я уверен: только так вот сейчас мне сказать и надо.

Рисунки А. МЕЛИК-САРКИСЯНА.