Пионер 1988-07, страница 4

то не обращала на него внимания. Она кричала и радовалась громче всех.

«Какая добрая». подумал я тогда.

А когда все вернулись в класс, страшно довольные, возбужденные, малиновые с мороза, она вдруг стала серьезной и сказала:

Ну что ж. ребята, а теперь запоминайте. Я Вера Антоновна, ваш классный руководитель. Кое-кто, наверное, решил, что я очень добрая, раз сразу позволила баловаться и играть. Учтите, что это совсем не так. Наоборот, учитель я строгий. Но если будете слушаться, будет у нас и веселье, и радость, как сегодня. А не будете слушаться — ничего не будет. Понятно?

...И пионервожатая Люся была у нас как раз с третьего по пятый класс, а потом уехала учиться на дневном и зашла в последний раз в школу. Было самое начало осени, такая тихая, теплая погода, мы с Иваном сидели где-то в укромном месте прямо во дворе, а Люся подошла и долго была с нами, что-то тихонько так говорила, а вот что — не помню. Потом она даже заплакала, а потом засмеялась и ушла. И мы с Иваном сидели обалдевшие и тоже чуть не плакали, хотя это была самая обычная пионервожатая, на линейках она так громко кричала: «Дружина, смир-р-но! » - что мне всегда хотелось зажать уши.

...Наверное. Люся все-таки была очень хорошая вожатая, подумал я. Но додумать про Люсю я не успел, потому что необыкновенно отчетливо вспомнил, как мы ходили каждое воскресенье с Лехой и Иваном на мультфильмы. Сначала Иван заходил в соседний дом за Лехой, а потом за мной, через переулок.

Прежде всего мне нравились окна домов, блестящие. умытые и все какие-то разные. В одном стоял горшок с цветами и сидела толстая, хмурая кошка, в другом девчонка плевалась вишневыми косточками на прохожих, а мы строили ей какие-нибудь рожи, в третьем тетя в халате потягивалась и зевала после сна, раскидывая руки в стороны. так что большие рукава халата казались крыльями, а сама она становилась такой большой, что уже не влезала в окно, в четвертом другая тетя с утра пораньше мыла окна, хватаясь за рамы и ступая босыми пятками по скользкому от воды подоконнику, в пятом просто висели какие-нибудь плотные занавески, колыхаясь от утреннего свежего ветерка, а там ходили какие-то люди, а там прямо на подоконник выставили радио, и оно голосило какую-нибудь новую песню, а там из окон повысовывались старухи и, свесившись друг к другу, о чем-то оживленно болтали, как старенькие, маленькие птички... Я так любил эти окна, что просто не мог от них оторваться, прямо-таки спотыкался на каждом шагу, а Иван всегда говорил: Сашенька, смотреть в чужие окна неприлично,— голосом моей мамы и давал мне огромного щелбана.

От Ивановых щелбанов все вокруг начинало звенеть, как будто кругом были натянуты тонкие струны.

...А еше Иван в третьем классе дружил с Угандой и однажды съел на уроке здоровый кусок мела — специально для нее, чтобы понравиться.

Тогда она, конечно, была еще никакая не Уганда, а просто толстая смешливая Любка.

Иван давился, и все лицо у него было запачкано этим мелом, весь он был белый, как клоун, и солнечный луч бил ему прямо в макушку, как прожектор в цирке, а мы тоже давились, только от смеха, падали ничком на парты и беззвучно тряс

лись, а урок между тем продолжался, никто, кроме нас с Лехой и Угандой, почему-то ничего не замечал...

Тут пошли какие-то странные картины. Будто бы Иван опять ест мел, только уже не куском, а в порошке, и вообще никакой это не мел, а снег вокруг школы. Но делает он это не в наказание, а опять чтобы понравиться Уганде...

— Дурак, простудишься, это же снег! — закричал я ему.

А он ответил мне с набитым ртом:

— Неф... эфо... меф...

«Нет. это мел», значит. Но я же вижу, что это снег! Такой белый, пушистый, с искринками. Только уж очень яркие эти искринки и на вкус — мыло... Мыло.

Ото уже совсем про другое. И не снег, и не мел, а действительно мыльная пена. Я сижу в ванной, а мама со злостью трет мне голову и повторяет:

Будешь знать! Будешь знать!

А я кричу:

— Ма, не говори папе! Ма, не говори! Пожалуйста!

Я стоял возле подъезда вместе с Лехой, совал в рот подобранный С асфальта окурок и пел во все горло: /

— Купите бублики, горячи бублики!

И тут меня увидела мать. Она побелела, выбросила окурок и ударила по щеке. Испугалась, что я заражусь чем-нибудь.

Пена ест глаза, я тру их рукой, на которой тоже пена, и я пытаюсь стряхнуть ее, но никак не могу...

Господи...

Мне стыдно!

Стыд звенит в ушах, стыд радужными колечками пляшет в зажмуренных глазах, стыд сжимает до скрипа зубы.

Ох, какое ужасное это чувство — стыд.

...Вот я стою на улице, и на голову мне падает мыльная пена — зима, холодно, я в шапке-ушанке и в пальто с меховым воротником, но я точно знаю, что падает мне на голову не снег, а мыльная пена, и мне хочется сказать об этом всем, всему нашему классу, особенно Ивану и Уганде, которые лепят из мыльной пены снежки, но снежки, конечно. у них но лепится, а они смеются дураки...

Мне хочется сказать, но стыдно. Стыдно перед Верой. Вот она стоит рядом и внимательно смотрит на меня. Словно хочет сказать: «Не говори ничего, Быстрое. А то и я кое-что про тебя расскажу».

И верно, ей есть что рассказать. В том же третьем классе я нашел на перемене листок видно, его кто-то обронил из старших классов. Там была нарисована голая женщина и стихи еще какие-то были... с точками вместо пропущенных слов.

Я стоял и тупо смотрел на этот листок. И лицо заливала краска. Мне было противно.

А потом меня взяла за руку Вера Антоновна. И повела к директору.

Перемена кончилась. Я визжал и плакал, а Вера Антоновна волокла меня по пустому коридору. Я помню, как ее сильная рука держала меня за воротник и каблучки звонко стучали, а на неподвижном лице выступили мелкие капельки испарины все-таки тяжело меня было тащить.

Потом она вдруг остановилась и резко спросила:

— Кто его выронил ты видел?

Я не видел... Я помотал головой и опять стал

О