Пионер 1989-04, страница 29

. t жить. Умереть». //ЖЖ Когда эта пысль впервые толкнулась -Аво мне, я почувствовала облегчение.

Легко стало моим тяжелым рукам.

Напряженным ногам.

Неповоротливому телу.

Кипящей голове.

Умру. Освобожусь. Все...

Я ложала, скрючившись, на старом продавленном диване на даче. Вокруг шевелилась вязкая, резиновая ночь. Я даже плакать не могла. Со мной такое происходило впервые.

На дачу меня привезли мои родители. Родите-ли-крокодители. Это случилось два дня назад, когда я, вернувшись из школы, ciana задыхаться и кричать. Крокодители сначала фыркали в мою сторону, петом засуетились: «Истэрика! Истерика!», вызвали врача. А после врача и укола — кстати, я его не почувствовала — меня, будто дохлую рыбу, бросили в машину и позезли...

Они привезли меня на дачу, к бабушке, долго шептались на террасе, потом укатили.

— Ну вот,— сказала бабушке,— Недельку, детка, отдохнешь, а там и екзамены.

Почему она так сказала — «ек?амены»? Может, она всегда так говорила, я просто не замечала? И зачем бабушка носит всю жизнь промасленный фартук, пахнущий луком? О господи! До чего противен ее желтый лучок на затылке. £й что, табаком присыпали жидкие, ломкие, волосы?

Что со мной? Что эго со мной? Я же люблю бабушку... Все1да любила бабушку...

Два дня я таскалась по кашей гнусной даче. Все знакомо, все надоело. Главное, чего хотелось,— лежать в самой дальней комнате, пропахшей зимней сыростью, и ни о чем не думать.

А в груди — перекатывался стеклянный тяжелый шар. Вырвать его? Разбить? Выооосить? Нет. Никак нельзя. Невозможно избавиться.

Резиновая, вязкая ночо. Душащий стеклянный шар...

А раньше все было проще и лучше. Жизнь-песенка. Игрушки, мороженое, прыгалки во дворе, сентябрьские листья в городском сквере: я их собирала и нюхала — грибной запах. А зима?

Новый год, апельсины в хрустальной тарелке, кукла, торчащая из валенка — он стоит под елкой. Школа? Школа как школа. Класс как класс. Митрофанов с передней парты jo время третьего урока каждый день оборачивался, делал зверское лицо и свистел шептал: « Макака! Дай что-нибудь пожрать!» Бум! Это я Митрофанова — книгой по балде.

А потом к нам пришел новый учитель литературы— Геннадий Кириллович Воробьев. Он был человеком 5ез возраста, мешковатый чуть-чуть, в костюме, который купил, навеоное, лет тыщу назад. Он суетливо бегал пс классу и трещал лро великих— Пушкина, Тургенева, Гоголя... Какое нам дело до великих? Они всегда были и будут, а мь: сейчас живем

Но я зачем-то стала вслушиваться в то, что говорил Геннадий Кириллович. Мне понравилось.

В общем, он нонял, что его я, единственная из классе, хочу слушать и слушаю А я поняла, что он рассказывает только мне. Что произошло? Слова не подберу. А, мы стали близкими людьми по духу. Духу литературы.

Естественно, я и читать начала, и заинтересовалась, о чем там писали великие. Да и не великие они вовсе: Пушкин, Гоголь, Тургенев— живые. Я однажды представила, как Пушкин смеется,— запрокидывая голову, обнажав крепкие,

27